Сердце и камень

«Как он тогда про силу земли! Человек, который украшает землю, который не может жить без нее...» — припомнил Федор.

— Ну, допустим, ты угадал, — поднял голову Василь. Он уже не щурил насмешливо глаза, но взгляд его был чужой, холодный. — А дальше что, после этой правды?

— Жизнь. Она зовет. Неужели ты не видишь? Наверное, нет, потому что цепляешься за клуню, за копну ржаных снопов у хаты. А ведь копна — это, если вдуматься, издевка над свободным человеком. Когда человек любуется широкой нивой, тогда он и сам становится шире. А копна закрывает от тебя мир. И ты поэтому не видишь, как улучшается, светлеет жизнь, как идет вперед.

— Это ты про клуб, коровники? По нашим колхозным сводкам это все уже так ушло вперед, что и не видно его. Сейчас все меряется мясом, молоком. Так вот, давай и мы померяем. Поголовье, если верить бумагам, увеличили в сравнении с сорок шестым годом в три раза. А в действительности? Возьмем даже не сорок шестой, а двадцать шестой. У нас в колхозе восемьсот голов скота. Дворов в селе — пятьсот. Считай: в двадцать шестом каждый двор имел корову. У некоторых — по две, по три. И доились они, наверное, не хуже.

— Кто же приписывал в бумагах? Ты да Павло. Вот об этом и говорит сейчас ЦК. К совести, к чести нашей взывает. И требует. А вместе с тем все-таки последние годы увеличилось число коровок?

— Ну, совсем немного. Да и тех сейчас едва моем прокормить. Значит, пробежали и остановились.

— Вот для того и собирается Пленум, чтобы сдвинуть вас с места. Надо дальше идти, а не подаваться назад. А вы и сами должны мозгами шевелить. Ты вот говорил, что люди не болеют по-настоящему за урожай, за скот, что трудодень мал...

— Что мне шевелить. Я человек маленький. Свою работу выполняю, трудодни подсчитываю, и подсчеты мои точные.

— Точные, потому что не хочешь под суд попасть. «Маленький человек». Все мы маленькие, и все великие. Вот взял бы составил точную сводку... да и послал ее в ЦК, в Москву. Слышишь, Василь? Напиши. Или хоть мне цифры подбери....

Смотрит Василь на брата и не знает, сочувствовать ему или завидовать. Впрочем, сочувствовать ему нельзя. Федор не пустой мечтатель, не слепец и свои слова не бросает на ветер. Василь приглядывается к брату с того дня, как тот приехал в село. Поначалу Федор показался ему казенным человеком, для которого все в жизни решено и перемеряно раз и навсегда. А потом увидел, что ошибся.

Вчера Федор получил несправедливый выговор и, наверно, где-то внутри, как колючие иглы, — злость и обида. Но он не упивается ею, не переносит этой злости на окружающих. Что же видит Федор? Вдруг и в самом деле больше, чем он?

Однако за этой мыслью чередой пошли иные. И точно каменной стеной, Василь отделился ими от Федора.

— Ты говоришь, жизнь идет вперед. Ох, и мелкие же у нее шаги для человека! Растет производительность труда? Страшно возросла. Если посчитать, что стоило выковать пятьдесят лет тому назад, скажем, лемех или вырастить килограмм хлеба, и сравнить со стоимостью выработки сейчас, то цифра будет по крайней мере с одним, а то и с двумя нулями. А благосостояние людей на сколько возросло? Ну, в полтора, в два раза. Вот поэтому и должен каждый человек сам о себе заботиться.

— Нет, не в два. Ты посчитай сюда и радио, и газеты, и кино. И образование не двухклассное, а среднее, и техникум, который ты закончил, и еще много чего. А сколько забирают войны и оборонные расходы? А погляди, сколько построено, и строится тоже немало. Даже в нашем селе. А в городах целые кварталы, как из сказки, встают. Все это квартиры рабочим людям.

— Ну и что с того? Ты хочешь сказать, что все это облегчило человеческую жизнь?

— Не только облегчило, но и украсило. Сравним хотя бы жизнь наших родителей и нашу... Ты не думай, я тоже за благосостояние. Но не за индивидуалистическое. Сообща его надо достигать...

Под ударами Федора содрогается стена, падают кирпичи. Василь видит, что и была она не так уж высока и крепка, как ему казалось вначале. Но Василь упорно выкладывает на месте обвалившегося новый ряд камней.

— Жизнь идет вперед. И Рева с нею бежит. Писал доносы и пишет.

— Что же, арестовали кого-нибудь по тем доносам, от работы освободили?

— А вот тебе же выговор ппипечатали! Я перекрещусь, что это он написал.

— Может быть. Однако выговор с меня снимут.

— Говорил слепой...

— Слепой прозреет!..

— Если бы!..

— Это в его власти. А про цифры не забудь...

Но Василь уже за дверью. А в пепельнице дымит, постреливает махорочными крошками огромный окурок: забыл погасить.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

Печально шумят тополя. Под ними всегда, как будто невзначай, сходятся Олекса с Оксаной. Шумят тополя глухо, качаются холодно, зябко — они окоченели, уснули. Олексе кажется, что и сердце его заснуло. Оно уже не трепещет, не смеется. Вот и теперь целый вечер приходится шаркать ногами по стежке, старательно раздувать огонек беседы, не дать угаснуть. Неужели она не понимает?..

Но он сразу же старается отогнать эту мысль от себя:

«Что же это я?.. Она ко мне с открытым сердцем, с радостью. А я?.. Ведь сам и свидание назначил. Я люблю ее, люблю!»

И как будто начал ощущать тревогу встречи. Но ощущения этого хватает ненадолго. Разговор Оканы, как осеннее солнце, не согревает; и, рассеянно слушая ее, ковыряет Олекса пальцем кору на тополе, смотрит вверх. Холодное солнце уже закатилось за гору, но, видно, еще недалеко: верхушки тополей рдеют, как костер.

Оксана только раз подняла глаза кверху, а то все смотрит на хлопца, нервно наматывает на палец кончик платка. Этот платок, большой, цветастый, очень идет к ней. Оксана знает это и нарочно повязывает его — для Олексы.

— Оксана, — говорит Олекса и отковыривает большой, разбухший кусок коры, — нам надо расписаться.

Оксана вздрогнула, выпустила из рук кончик платка. Она давно ждала этих слов, горячих, нежных, как нового признания в любви. А они оказались холодными, словно зимнее солнце. Да и смотрит Олекса куда-то в сторону. «Надо». Как будто это не радость, а обязанность. Или, может, она уже настолько затуманила себя своей любовью, так поглощена ею, что придирается неведомо к чему? Хочет, чтоб он ежечасно говорил ей только о своей любви и без конца клялся? Ведь так может и любовь стать будничной, привычной.

— Пожалуй, лучше после Нового года. У меня сейчас столько работы...

Ждала, что он будет умолять, возьмет ее за руки, заглянет в глаза.

Но он не взял, не заглянул, а вместо этого проговорил:

— Работы много... Я давно хотел сказать тебе о твоей работе. То есть не о работе, а о рекорде. Нехорошо это, Оксана. Девчата смеются.

Тугой клубок, застрявший у Оксаны в груди, подкатил к горлу, перехватил дыхание. И сразу рассыпался, опалил душу. Все, что хранила в ней, надежду, любовь, сладостное ожидание, обернулось в этот миг в злость.

— Это кто же смеется? Кто, говори, я знаю... И ты такой же, как она, как они...

Олекса удивился. Это Оксана? Так — ему? Да какое она имеет право?! И на что она намекает?

— Я знаю... Вам завидно, завидно! — Голос Оксаны переходит в крик. В ее глазах — зеленые отсветы, лицо покрылось пятнами. Такою он еще не видел ее никогда. Вообще... он видел ее не такой, какой она оказалась. Ему нравились ее губы. А они, оказывается, припухшие, большие. И эти золотые колечки возле ушей, которые она сама на разогретом гвозде накручивает... И даже любовь ее какая-то...

— Ты взвешивай, что говоришь... Не то...

— Не то что, что?.. — топнула ногой.

— Зачем мне выслушивать эти оскорбления?.. Уйду.

— А-а, так ты запугиваешь? Ну и иди! Я сама уйду. А рекорд — все равно...