Сердце и камень

Она не пошла, а побежала по тропинке к хате.

— Оксана!..

Если бы позвал теплее, искреннее, побежал следом, она, может, и остановилась бы, но он не тронулся с места.

Горечь залила сердце Олексы. Ну в чем, в чем он виноват? Что она, как тень, за ним. И он не может избавиться от нее, как от тени. Потому что и тень эта не столько сама Оксана, сколько угрызения совести. А что, собственно, ты сделал плохого? Ну, может, и не совсем хорошо... Ты любил, сам изведал любовь (это словно бы утешение и даже чуточку гордость), но разве виноват, что теперь растаяла твоя любовь? Оксана сама испепелила ее. Да еще этот рекорд. Не видит, как сердце каменеет в нем. А у сердца свои законы. Вспыхнуло, погорело, пока было чем, вторично уже не зажечь его.

А про другой огонек, зажженный им самим, который не угасал, он как-то забыл в это время. И чем больше разгорался тот огонек, тем дальше старался он отодвигаться от него.

Олекса побрел по тропинке. Он слышал, как Оксана открывала калитку (в дом не вошла), и на минутку остановился возле ее хаты. Его влечет огонек, мигавший в девичьей комнате. Олексе видно только половину противоположной от окна стены, на которой висит небольшая, в голубой раме картина. Береза в бурю. На нее налетел лютый вихрь, обрывает листья, ломает, а она не гнется и сама как бы устремляется навстречу ветру. Гордая, непокорная...

Картина — над Яринкиной кроватью. И тень на стене под картиной — от ее фигуры.

И вдруг боль обожгла сердце Олексы. Впервые он постиг безвыходность положения и призрачность мечты, которую лелеял бессознательно. И чем недостижимее, тем желаннее становилась эта мечта.

Яринка — вот его истинная любовь!.. Обнять бы ее, прижать к груди, хоть на один миг! И за этот короткий, как вспышка искры, миг он напьется любви! И тогда — хоть в омут головой!

У Олексы тяжело на сердце еще и потому, что он не выполнил Яринкиной просьбы. Она просила, чтоб поговорил он с Оксаной про ферму, как-то образумил ее. Только чтобы ласково, тепло...

Они сам хотел поговорить. Стремился как-то предостеречь Оксану. Но разве она его послушает?

Заметив на стене еще одну тень, Олекса сошел с тропинки и огородами, увязая по самые щиколотки в размякшей земле, направился домой. Шел быстро, словно убегая.

Однако Олекса ошибся. На стене двигалась не Яринкина тень. В комнате дочерей убирала Липа и заодно смотрела, нет ли у девушек под подушками, в книгах каких-нибудь писем, фотографий.

Оксана вернулась домой с одним желанием: поскорее спрятаться, упасть лицом в подушку и плакать, плакать!.. Но, как она ни старалась скрыть от матери свое настроение, Липа заметила, что неладно что-то с дочкой.

Не часто видела Липа у нее слезы и даже испугалась.

— Что с тобой, доченька? На ферме что-нибудь?

«Одна, одна я во всем свете! Да еще мама... Только она хочет добра, только она болеет за мое счастье!» И Оксана, спрятав лицо у матери на коленях, разрыдалась. Роняла слезы, роняла слова. «Ой, как же это!.. О, за что же это?!» — приговаривала в мыслях Липа вслед за Оксаной.

— И что ж он?.. Бросил?

— Ох, мама, мама!.. Он и сегодня говорил, чтоб мы расписались.

— Ну, так за чем же дело встало? Разве он какой порченый? Агроном, с образованием. Родители у него богатые, в городе квартира.

— Не любит он меня, мама! Разлюбил. А какая это жизнь?.. Какое счастье?

— Глупенькая, глупенькая!.. — У Липы немного отлегло от сердца, и она, улыбнувшись, погладила дочку по голове, как маленькую. — Любовь — это только забава детская. Нагулялась, набегалась с нею да и забыла. А счастье? Женщина никогда не бывает счастливой. Выйдет по любви — пройдет любовь, а вместо нее поселится бедность в хате. И проклинает она свою головушку, грызет мужа. Выйдет за достаток — тоже плачет: зачем не по любви? Только тогда, думает, и была бы счастливой. А все же за достаток лучше. Всякий мужчина — по любви ты или не по любви выходишь — смолоду бесится. А перебесится, перегуляет — привяжется к жене. А она уж тогда — не прозевай момента! — набрось веревочку и веди по жизни, как по пастбищу. Вот тогда достаток-то и к месту. И над мужем главенствовать и хозяйкой в доме будешь.

Оксана поднялась, села рядом с матерью. Она уже не плакала, только всхлипывала.

— Нет, не надо мне такого достатка! — вытерла платочком глаза.

Слова матери не утешили Оксану, а пробудили новую мысль. Слабенькой искоркой сверкнула та мысль. Однако Оксана не гасила ее, хотя и не давала ей разгореться сильнее.

С тех пор дни у Оксаны как осенний дождь: все одинаковы, все невеселы. Отчаяние росло со дня на день. Девчата, подруги, хоть и не смеялись в глаза, но каждый день, словно весенний ручей, размывал между ними ров все глубже и глубже. Она уже и не могла разобрать: это скупое, утреннее «здрасьте» относится к ней или к ее коровам. Пока она еще надеялась на что-то и подогревала себя радостью мести, но надои увеличивались ненамного. Что там жмыховое пойло, когда сено по таким дорогам вдоволь коровам возить не успевали, кукурузные стебли, ботва — прелые, гнилые. Концентратов колхоз получал мало, по райкомовской разнарядке их забирают передовики — «Октябрь» и «Новая жизнь».

А тут еще ко всему Оксанина нервозность, торопливость. Даже самая смирная корова, Волошка, едва выстаивала спокойно до конца доения. К тому же и сам рекорд побледнел в Оксаниных глазах, утратил вою привлекательность.

Оксана теперь спешила побыстрее выдоить коров убежать с фермы. А куда бежать? Дом ей опротивел: там Яринка. Она все просит выслушать ее, говорит о чем-то... Но ее Оксана не будет слушать. И о чем им говорить?

Мать все поучает, все выговаривает, наставляет. Уж и отец стал поглядывать на нее с подозрением.

Вот и бродит она одна по лугам и полям, правду говорит мать, как туча неприкаянная.

Зато никто не видит ее слез, не слышит ее песен. А песни те печальные, тоскливые. Сами слова словно капли незаживающей боли:

Бродит Оксана лугом, а там, куда ни ступит, — Олексины следы. Вот здесь, под стогом, сидели они когда-то, этот куст калины обрывали вдвоем, со смехом бросали друг другу ягоды за воротник.

Нет, она не обреченная, она сойдет с его следа. Оксана дала волю искре, что сверкнула в тот тяжелый памятный вечер после ссоры с Олексой. Она пойдет на тот огонек. Во все края едут девчата. Их тысячи, а может, и миллионы. Живут они одни — и счастливы. А она поедет даже не к чужим, к дяде Никодиму. Он ее устроит на завод.

Председатель колхоза, выслушав ее, рассмеялся. Думал, шутит или запугивает, чтоб больше кормов отпускали для ее коров. А когда убедился, что это не шутка, встал из-за стола.

— Ты что же это, Оксана?.. Обещала нам. Мы на тебя такие надежды возлагали! Не сегодня-завтра статью о тебе в областной газете напечатают. Из редакции просили прислать фотографию. Принеси мне...

— Не надо мне ничего. — Оксана смотрела в пол, мяла в руке краешек красного кумача, которым был застлан стол. — Мне справку для паспорта...

Турчин заскрежетал разбитым стеклом на столе, уже совсем сердито взглянул на Оксану. «Девичий каприз. Поцапалась с кем-то, вот и давай ей справку. А кто мне даст справку?.. Кто меня отпустит?..»

— Не годится так, — как будто он и не слышал ее слов. — Потратились мы на твоих коров, райкому наобещали... Оксана, и как ты поедешь? Зачем? Мы тебе весной дадим рекомендацию в академию. Разве ты ровня всем этим девчатам? — попытался распалить, как и раньше, Оксанино самолюбие.

— Я не буду поступать в академию. Напишите справку, — твердила она.

— Вот что, Оксана, — стукнул он, наконец, по столу конторской книгой. — Я никому не давал справок на выезд из села, не дам и тебе.