Сердце и камень

Мещанкой она не стала. Но, видимо, не стала и образцовой хозяйкой. В селе, куда его направили, она единственный врач. На плечи Марины легла ответственность не меньшая, чем там, на войне, — куда послали ее из мединститута. Она здесь и врач, и консультант, и консилиум; она должна взвешивать на своих руках человеческие жизни и смерти. Врача в селе изучают не день, не месяц, не год. Крестьяне не ходят по пустякам, не несут мизерных болячек, порезанных пальцев. Идут, когда уже припечет. И потом причисляют врача либо к чудотворцам, либо к мошенникам. Если поверят в него, он со временем становится их другом. И будут считать кровной обидой, если он не придет к ним на крестины, свадьбу, именины. За столом ему первая чарка, почетное место. Ему, то есть ей, Марине Петровне, и только вторая — Павлу Степановичу. Вторая, хотя, конечно, наливают всем вместе. Павло видел это и с досадой поджимал губы.

В селе человек всегда на виду. Ты повесь хоть метровый портрет на Доске почета, хоть не слезай с трибуны на собраниях, если у тебя авторитет есть, так он за тобой и останется, а если его нет — не выпросишь и на коленях.

Павло в Новой Гребле ходил в середняках. С ним сжились, свыклись, ибо знавали худших. Он не пропивал хозяйства, но и к советам людей не прислушивался. Приписывал цифры в отчетах, округлял их, как и предшественники; скрывал действительное наличие кормов, количество собранной картошки и скошенной кукурузы. Скрывал и от колхозников и от района. Колхозники читали эти цифры в районной газетке и равнодушно употребляли газетку по хозяйству. Ибо и округлял он не больше, чем те, которые поставили себе хаты на бывшей табачной плантации.

— Меня никто не искал? — спросил Павло, лишь бы что-нибудь сказать. Знал, что его, как и всякого председателя, ищут всегда.

— Два раза приходил инструктор райкома. Тот, что часто бывает у нас уполномоченным. Голубчик, или как его?.. О Федоре Куще все расспрашивал. И как-то непонятно... Не знаешь, зачем?

— А тебе что, не все равно? — вдруг взорвался Павло. — Я знаю, я все знаю!

Что именно знает, он и сам не смог бы объяснить. Но, махнув угрожающе рукой, побежал к лошади. Долго прыгал на одной ноге — отхлестанная плеткой лошадь не давала садиться.

«В самом деле, зачем им Кущ? — подумал он уже в седле. — Может, натворил что-нибудь там, на прежней работе?» И что-то злорадное шевельнулось в сердце.

Голубчик, инструктор райкома, ждал его в конторе. В кабинете Павла дымили цигарками бригадиры — пришли за нарядом. Поэтому Голубчик увел его в маленькую комнатку бухгалтерии. Повертев пальцами пуговицу на Павловом пиджаке, он оглянулся на дверь и подмигнул. Павло привык к нервному тику Голубчика и уже знал: чем чаще инструктор моргал глазом, тем серьезнее предстоял разговор.

— Ты, наверное, догадываешься, зачем я приехал? Неприятное дело! Я с тобой не только как с председателем, а как с коммунистом... И прошу: забудь всякие семейные отношения, — руку на сердце, на партийный билет. Куща Федора ты знаешь лучше, чем мы.

Разговор о Федоре — пренеприятнейший сейчас для Павла. Он не будет ни его прокурором, ни адвокатом. Натворил что-то Кущ — пусть разбираются сами!

— Не хочу я ничего знать, — в сердцах бросил он. — И отвяжись от меня.

— Это как же — «отвяжись»? Ты отвечаешь за него больше, чем я. Вы из одной парторганизации. И мешает работать он тебе, а не мне.

— Ну, положим, я защиты не требую. — Павло болыше откликнулся своим мыслям, чем Голубчиковым словам.

— Видишь, я с самого начала сказал тебе: родственные всякие там чувства — прочь! И еще прямо скажи: верующий он?

— Я с ним не молился.

— Врешь! Прости на слове. Хоть и не молился, знаешь. И я знаю. Про церковь, про криницу, про крест. Поставили они с братом крест отцу?

Павло вспомнил, как вспыхнул Федор, когда он спросил его, что это у него стоит под навесом.

— Поставили.

— Ну вот. Вам надо на партгруппе, а затем — райком.

— Есть секретарь, Рева, с ним и разбирайтесь. Мне на наряд нужно.

Когда Павло пришел домой, Марина уже лежала кровати, читала. Над лампочкой — козырек из бумаги, чтобы свет не падал на детскую кроватку.

— Что-нибудь поесть найдется?

— Там, в печи.

Она, видно, на него обиделась. И это за все, что он сделал для нее! Что не упрекал никогда, не гулял...

— Как будто не домой приходишь, а в кабак.

Про кабак — жестокая неправда, и сказано это только затем, чтобы рассердить. Она удивленно поглядела на него и положила под подушку книгу. Уже погасив свет и раздевшись, Павло долго ворочался на диване. (Спали они всегда отдельно.) . Кашлял, скрипел старыми пружинами. Провеивал в памяти разговор с Голубчиком, и липкая паутина оседала а душу. Не то он сказал. Ведь Федор не сделал ничего во вред колхозу. А что верующий, это просто смешно. И откуда Голубчик про крест узнал? Ведь то он сказал только Реве. «Ну, да пускай... — успо‹аивал он себя. — Вызовут, приструнят немного, пусть знает, что тут ему не конструкторское бюро! Может, поскорее уедет отсюда».

И еще одна мысль: «А что, если бы Марина узнала про свою скульптуру? Может, сказать?» Нет. Он не скажет. Ей это будет неприятно. А обидел он ее напрасно.

— Марина, — позвал в темноту. — Иди ко мне!

Марина не отзывалась, хотя он слышал, она только что поправляла подушку.

— Ну иди же... — уже начал сердиться Павло. — Не спишь ведь, я слышу.

Потом, скрипнув диваном, встал и поплелся к шкафчику. Достал бутылку с водкой, забулькал в стакан. Надеялся, что Марина остановит, как всегда. Не любит она и даже боится, когда он пьет.

Выпил водки, долго двигал стулом, бросая в темноту злые слова, но Марина не отозвалась. А в груди что-то тлело, и ему не удавалось погасить этого, залить водкой.

Солнечным холодным утром собирался Федор в город. Его вызывали в райком. Василь где-то узнал, о чем там будут говорить с Федором, и сказал ему: «Церковь — это пустяк, а про колхоз немного покайся. У нас любят, когда каются». Федор засмеялся и махнул рукой. Ну в чем он должен каяться? Все это — неразумная шутка. И она его мало тревожила. Это был уже второй вызов в райком. По первому, четыре дня назад, он не мог выехать — ни одна машина не прорезала за эти дни колею от Новой Гребли к городу. Теперь за ним приехал райкомовский «бобик». Шофер «бобика» торопил его: он еще должен заскочить на крахмальный завод, забрать директора, члена бюро райкома.

— Зачем тебе до завода трястись? — вступил в разговор Василь, выбиравший в сенях на полке рубанок. — Сейчас подъедет наша машина, она и подбросит тебя.

— А если не подъедет?

— У меня финансовый отчет, должны его сегодня сдать.

В машине за рулем сидел Рева. Увидев его, Федор пожалел, что не поехал на райкомовском «бобике».

Они оба чувствовали себя так, словно везли в кузове взрывчатку. На глубоких ухабах машину швыряло, и их то и дело подбрасывало, сталкивало плечами. Ноги у Федора щемило, и порой он вынужден был отворачиваться, стискивать зубы. Под ногами, в мешке, — свиная голова (Рева вез ее на базар), от этого ногам было неудобно, да еще и ручеек крови струился по резиновой подстилке. Рева видел гримасы боли на лице Куща, но скорости не сбавлял, не убирал и мешок. Обеими руками держал он баранку, сидел прямо, как в парикмахерском кресле. Наконец Федор нагнулся, решительно сдвинул мешок влево.

Рева следил за дорогой, вертел баранку, думая свое. Он, конечно, знал, зачем вызывают Куща. Инструктор райкома Голубчик поручил Реве провести собрание партгруппы. Но Степан Аксентьевич не стал его проводить. Он взвесил, как могло бы обернуться это собрание. Голосовать должны были трое: он, Турчин и еще один коммунист, шофер Малохотько. Он проголосует за строгий выговор, Турчин и Малохотько (молодой и еще упрямый) — «против». Ну, в лучшем случае Турчин воздержится. Несколько дней его мучила эта мысль, он извел немало бумаги, прежде чем написал в райком нечто такое, чему и сам при всем своем почтении к бумаге не мог придумать названия. Нечто среднее между протоколом и объяснительной запиской. Сверху мелкими, как маковые зернышки, — «Протокол», «Слушали», а «Постановили» нет. Пусть думают, будто пропустили. Но ведь в райкоме, наверное, приняли листок за протокол.