Сердце и камень

И теперь он трепетал.

Нет, не совесть грызла его! Человек, который плюнул на другого, не вытрет своего плевка. Досадно было, что Турчин, как выяснилось только вчера, голосовал бы вместе с ним. Ему бы еще один денек... Собственно, он никогда не сомневался в своей правоте. Законность на его стороне. И только формально. Еще бы один день!.. Вот если бы заседание бюро перенесли или Кущ не доехал!..

Нервозность Ревы будто передалась стальным нервам машины, которая давно уже чихала, а теперь в ней что-то застучало, мотор завыл и на крутом подъеме совсем заглох.

Несколько минут Рева возился с мотором, а потом кинул ключ и безнадежно махнул рукой:

— Аминь! Не сосет бензина. Лопнула трубка.

Федора это обеспокоило. Он вылез из машины, заглянул в мотор.

— Что же теперь делать?

— Мне тут загорать до вечера. А вам... Пожалуй, взбирайтесь на гору, там на эту дорогу буртинская набегает. Может, кто проедет. Я попробую заклепать.

На бугор падали яркие лучи солнца, словно указывали ему путь. «Шлеп, шлеп», чтобы не оступиться в какую-нибудь лужу. И все-таки Федору не удалось обогнуть их все. Пока доплелся до перекрестка, забрызгал всю одежду.

Он еще не успел обежать взглядом буртинскую дорогу, как под горой взревел мотор. Еще раз, другой, а затем дребезжание медленно стало удаляться. Через несколько минут оно отозвалось комариным звоном справа, за лесом, где тянулась к городу старая дорога.

«Негодяй! Имел запасную трубку...» Федор прислонился к тополю. На беду, небо затянулось тучами, заморосил холодный дождь. Природа в этом году словно глумилась над людьми. По календарю уже началась зима, а над землей либо теплая метель, либо холодный дождь. По сторонам дороги гниет неубранная кукуруза, прелыми кучами разбросана по полю солома из-под комбайна. Ой, как сильно еще зависит человек от природы! Особенно сельский.

Машина попалась только перед обедом. Заседание бюро уже подходило к концу, и его дело уже хотели перенести на другой день. Но потом все же пригласили.

Он стоял перед членами райкома суровый, спокойный. Высокий упрямый лоб с родинкой над левой бровью, острые глаза. В черном промокшем костюме, сорочка в полоску, без галстука.

Он не вызывал у членов райкома, уже знакомых с его делом, симпатии. Едва приехал по второму вызову, да и то под конец заседания. Умышленно не сел в машину, которую послали за ним.

— Фанатик, — в шутку или серьезно прошептал длиннолицый, с остренькой бородкой заведующий райфинотделом. И дальше, насмешливо, вслух: — В бога верите?

— Нет. — Федор сам не знал, как сорвался ответ на этот оскорбительный вопрос. Он искал глазами Бобруся и, не найдя, опечалился. Как раз в этот момент и упал, словно с потолка, вопрос.

— Перекреститесь.

— Я это сделаю после того, как вы сделаете намаз.

Кто-то фыркнул, потому что очень подходил этот «намаз» к турецкой бородке и всему облику заведующего финотделом. И тот сразу умолк под каменным взглядом Федора. Заведующий финотделом хотел сказать что-то злое, но секретарь райкома, усталый, с синими подковами под глазами, стукнул карандашом по чернильнице. Наступила суровая тишина.

— Шутки эти неуместны. Товарищ Голубчик, докладывайте.

— ...«Противопоставил себя партийной организации... Высокомерие и надменное критиканство... Непонимание линии партии... Водит дружбу со служителями религиозного культа...» — Голубчик подмигнул Федору, который не принимал этих обвинений.

Когда Голубчик закончил, секретарь обратился к Федору:

— Теперь рассказывайте вы. Что вы скажете в свое оправдание?

— Что? Что это дикая и неразумная шутка. — Федор даже заикался от гнева. — Это... это комедия.

— А мы — театралы? — прощупал Федора долгим взглядом секретарь райкома. Ему не верилось, чтобы этот человек мог призывать когда-нибудь на помощь бога; но, видимо, колючий: станет на дороге — не покачнешь. Рева и Турчин жаловались на

него.

— Расскажите, как вы подстрекаете животноводов выступать против планов, намечаемых райкомом, — спросил кто-то из угла.

Отвечая, Федор с какой-то дикой злобой бросал слова и этим еще больше настраивал против себя членов райкома. А потом, после еще одного вопроса заведующего райфинотделом, и совсем замолчал, отказался отвечать.

Секретарю было немного жаль этого человека, он прощал ему его поведение на бюро. Но на ферме Кущ, видимо, все же повел себя неладно. Ведь мог бы он сказать обо всем председателю или парторгу наедине, наконец, мог бы написать в райком.

Мнения членов райкома разделились. Большинство голосовало за выговор. Выслушав все, Федор какое-то мгновение сидел неподвижно. Ведь никогда он не мог ждать ничего подобного: «Да что же это они?.. Как же это?»

— Ваш выговор... — но не нашел нужного слова. — Я не принимаю его. И не помирюсь с ним. И вам еще будет стыдно... — И он вышел за дверь.

В приемной курносенькая девушка-секретарь, помогая ему надеть пальто, спросила:

— Вы из Новой Гребли? Передайте, пожалуйста, в контору колхоза эти бумаги.

Федор машинально ткнул в карман пучок бумаг и открыл дверь.

Шел по улице и уже несколько спокойнее обдумывал то, что произошло. Если бы рассказать обо всем хлопцам, хохотали бы. А ему сейчас не до смеха. На сердце запеклась обида. За что выговор? И надо же было ему!.. И справедливо: для чего ему вмешиваться в колхозные дела? Сидел бы себе дома да помалкивал. Но он этого так не оставит! Напишет в обком, а то и в ЦК.

На окраине города, куда доехал на такси, снова долго ждал попутной машины. Присел на пенек у обочины дороги, над которой склонились старые вербы. Все машины, не доезжая до него, сворачивали направо, на мостовую, что вела к асфальтированной трассе.

И только под вечер, когда он уже хотел возвращаться в город, в гостиницу, возле него чмыхнул, разбрызгав грязь, знакомый райкомовский «бобик». Шофер махнул рукой, и он полез в машину. Рядом с шофером, к удивлению Федора, сидел секретарь райкома. «Наверное, не узнал и велел остановиться».

Но секретарь, который ехал по району, еще издали узнал его.

Секретарь пожаловался на погоду, на дорогу, но Федор не поддержал разговора. Не хотелось говорить, да и донимала боль, снова проснувшаяся на этих ухабах. Чтобы как-то разбить молчание, секретарь спросил:

— Вы, кажется, жили не в наших краях? Что вы делали?

Федор всегда избегал ответа на этот вопрос. Но сейчас ответил остро, почти со злостью:

— Бомбы.

— Какие «бомбы»? — удивленно оглянулся секретарь, держась за ручку дверцы.

Он читал анкету Федора. В ней Кущ писал, что он инженер.

— Всякие. Большие, маленькие...

Хоть в голосе Федора и звенели нотки злые, даже оскорбительные, однако секретарь уже сожалел о решении, которое они вынесли несколько часов тому назад.

— Вы сейчас на ферме? Как там, по вашему мнению? — поспешно перевел он разговор.

— Хорошо. А я говорил — плохо, за это и получил выговор.

— Что же там... плохого?

— Многое. Работают по бумажкам, а не так, как того требуют условия. Да и...

«Сказать? Разве он сам не знает? А если и знает, то смотрит на это только со стороны».

Сказал и про кормовую базу, и про закупку коров у колхозников, и про свиней, которые за два месяца съели добрую половину оставленных на год кормов, и про фиктивные обязательства. А потом уже и про землю, ее силы, о равнодушии к ней человека. Даже забыл о боли в ногах. Секретарь слушал со вниманием.

Федор умолк. И какое-то время тишину нарушало лишь завывание мотора да раздражающее дребезжание бокового стекла. Вдруг секретарь повернулся и, зажигая папиросу, бросил из-под ладони:

— А знаете, вы не упомянули еще об одной причине.

— Какой?

— Наверное, о самой важной. Которая зависит от людей, или, как мы говорим, от кадров. Мало в колхозе квалифицированных работников. Таких, чтобы с искоркой. Слишком слабенькая там парторганизация. Вот бы где вам поработать!