Сердце и камень

— От людей не дождешься благодарности... — сказал Павло.

И сам был не рад, что разговор опять сбился на старую стежку. И Федор почувствовал, что ломает доброе согласие, но что-то в нем запротестовало, засопротивлялось этой Павловой философии, и он уже не мог сдержать себя.

— А за что благодарить? Ты делай для них — и не требуй ничего. Ни места в президиуме, ни портрета в газете. Помрешь, они тебе сами памятник поставят, как Марусе Рогоз. Тот же, кто возводит его себе при жизни, при жизни становится мертвым. Ты помоги им построить жизнь.

Помоги! Как будто Павло не помогает. Он бьется, как перепел в силках. Павло из колхоза себе щепки не принес. Поросенка купил в соседнем колхозе. Картошку — в городе на базаре. Даже дрова — по наряду, за деньги. А место в президиуме, так кому оно не приятно? И разве он его не заслужил? У него высшее образование, опыт руководящей работы. Конечно, этого он не сказал.

— Я даю, что могу. А они получают, что заработали.

— Видишь: «Я даю». А надо, чтоб работал ты для них и зависел от них.

— Я от них? Все-таки в колхозе хозяин я...

— Ты слуга, Павлусь.

Сам не знал, как сорвалось «Павлусь».

И это искреннее «Павлусь», мягкий голос товарища смяли уже чуточку злое упрямство.

— Ты прав. Конечно, в теории. То есть в принципе. Правда, на практике порой от этого приходится отступать. И тоже на пользу людям. Хотя они и не понимают этого.

«Еще один народник», — подумал Федор, но Павлу этого не сказал. Чувствовал: тот обидится. Ему нужно как-то иначе, мягче.

В хату прокрались сумерки, и Павло чиркнул спичкой, зажег каганчик на окне. Разговор, вечерняя тишина, мягкий свет удивительно сближали их, располагали к откровенности.

— Темно, еще испортишь, — кивнул он головой на резьбу. — Что это?

— Да так, забавляюсь. — Федор поставил на стол кленовый брусок. Снизу — еще брусок, а сверху холодное дерево уже щурилось лукавыми женскими глазами. Обворожительная женственная гордая головка была чуть-чуть откинута назад, в сторону.

— Сработаю полсотни — понесу на продажу, — пошутил Федор.

Но Павло не отрываясь смотрел на стол. Федору немного странным показался его неподвижный взгляд, он даже польстил его авторскому самолюбию. И Федор, чтобы лучше было видно, переставил каганчик на стол. Луч от трепетного огненного язычка упал на женское лицо, заиграл на губах улыбкой. И вдруг словно раскаленная игла прошла сквозь сердце Федора. Он даже отшатнулся к стене, оцепенел... Она, Марина. Ее улыбка.

Марина улыбалась ему, а не Павлу. Потому что Павло встал, бросил что-то сквозь зубы: мол, конь наступил на повод. Но он не вернется, хоть и оставил незакрытой дверь. Он узнал первый.

Да, это Марина. Его первое, единственное живое художественное произведение. Как же это случилось? Ведь он никогда не стремился запечатлеть ее в дереве! Просто вырезывал женскую голову... А может, о ней все это время думал? Нет, нет. Он уверял себя, что любовь к Марине умерла. А не она ли вела его руку в работе? Он хотел видеть ее. Видеть постоянно — и вот она пришла.

После затишья — буря в душе у Федора. Он в смятении заметался по хате. Сердце болело, ревновало, снова напоминая, что оно живое, что бьется...

Федор сердился на себя, на Марину, а заодно и на Павла. Тот, наверное, презирает его, смеется над Федором. И он имеет право. В этот миг Федор ненавидел Павла. Хотел ненавидеть Марину — и не мог.

А Павло тем временем, стегая плеткой коня, мчался притихшей улицей. Опомнился он только у своего двора и натянул поводья.

Зачем он мчался домой? Чтобы увидеть Марину? Чтоб увериться, что там, в хате Федора, не произошло ошибки?

Не произошло. Ну и что же... Что тебе? Пускай хоть всю Марусину рощу изрежет на деревянные идолы. Марина для него — только деревянный идол.

Марина развешивала на веревке платьица их маленькой дочки. Увидев разгоряченного Павла на взмыленной лошади, удивилась. Это напомнило ей первые месяцы ее деревенской жизни. Очень нравился ей тогда Павло на коне. Он был еще легким и живым. Как будто все это было совсем недавно. И вместе с тем так давно. Теперь он осунулся, отяжелел. И не столько телом, сколько духом. Правда, слишком подвижным Павло никогда не был. Марине так ни разу и не удалось до конца растопить лед, лежавший на его душе. Лед безразличия и беспечности. Он легко мог бросить в споре обвинение и не озаботиться в дальнейшем о том, чтобы проверить ого справедливость и, если нужно, снять его. Марина и сейчас не может этого понять. А не узнав до конца правды, она не могла обнять Павла, не могла сесть рядом. Металась, билась: «Пойми, пойми!..» А он только отмахивался. Ему было достаточно, чтобы сора утихла, чтобы Марина отступилась. «Ну, довольно. Что там у нас на ужин?»

Павло всегда стремился к спокойной, тихой жизни, но, к несчастью, не находил ее. И ему казалось, что она спряталась где-то в городе, за обитыми дерматином дверями, в уютном кабинете. Так он представлял себе это тихое счастье. Но не таким представляла его Марина. Она пережила войну, узнала горе, встретилась со многими людьми! Уже на фронте она часто вспоминала своего отца, Федора и теперь на жизнь смотрела другими глазами.

Мысли о Федоре причиняли боль ее сердцу. Не иссушили ли годы его былые порывы? Он стремился к чему-то не только ради себя. Как он любил свои родные места! Эта его любовь пробудила интерес к ним и у нее. А когда приехала сюда и стала лечить людей, поняла привязанность Федора и сама сердцем приросла к Голубой долине. Ох, как глубоко она виновата перед Федором!.. Как страшит ее собственное легкомыслие и беспечность! А ведь она такой легкомысленной могла пройти через всю жизнь.

Только теперь она поняла многое из того, что ей говорил Федор и к чему он ее призывал, куда вел.

Федор... Он и сейчас такой же, как был. Ну, для чего ему все это? Колхозные неурядицы, ссоры, трудности житейские? Для чего?.. Помочь исправлению этого его долг, так повелевает сердце.

Марина чувствует, что и ее сердце тоже говорит то-то. Тихое-тихое, нежное-нежное... Ему жаль Федора. Сильного, крепкого Федора. И в то же время теперь такого несчастного.

Вот так присесть бы к нему, приласкать, как ребенка. Она чувствует, как подступают к глазам слезы.

Нет, она не может этого сделать! Не имеет права. У нее дочка, Павло.

Павло, конечно, незлобивый, пожалуй, даже добрый. Она не жалуется на него и не раскаивается, что вышла за него замуж. Но кто знает, чего в нем больше — доброты или безволия. Поначалу она и то и другое смешивала воедино. Они встречались с Павлом долго, без поцелуев и признаний в любви, так долго, что их отношения уже достигли той грани, за которой бывает только дружба. Марине удивительно, как он вообще отважился переступить эту грань. Он любил ее как-то несмело, робко. И только значительно позже она поняла, где кончается Павлова доброта и где начинается бесхарактерность. Степень доброты и любви у таких людей зависит и от места, которое они находят в жизни, и от уюта, который их окружает. А Павло был убежден, что жизнь обделила его местом и уютом.

...А все-таки, зачем он так гнал домой лошадь? Чтоб излить Марине свою обиду, злость? Тринадцать лет он избегал упоминаний о первом замужестве Марины. Когда он женился на ней, думал, что оно просто само собой забудется. Забылось, да не совсем. Пороша времени лишь слегка прикрыла эти воспоминания. А теперь повеял ветерок и сдул прозрачные снежинки. Любил ли он тогда, прежде, Марину? Любил. Любил, завидовал и переживал, когда, возвращаясь из кино или концерта, оставлял Марину с Федором, а сам шел домой, в общежитие. Любил и тогда, когда, вернувшись с войны, застал Марину одну. И не только любил ее, ему еще казалось, что она больше всего отвечает идеалу жены. Хорошо иметь жену красивую, чтобы ею восхищались товарищи, знакомые; интеллигентную, чтоб умела держать себя в любом кругу; отлично бы вела хозяйство. Она могла бы и работать, но только для того, чтобы не стать мещанкой.