Сердце и камень

Олекса и сам бы склонился и стоял так.

Их взгляды встречаются на мгновение и разбегаются в разные стороны, словно в испуге.

— Отжил. Зима уже, — показывает Олекса на барвинок и отступает на стежку.

— А он и под снегом живет, зеленеет...

— Разве не замерзает?

— Он спит под снегом. Все зимой спит.

— Как это все?

— Ну, все. И осокори и яблони. Вон поглядите. Уже грезят во сне. Холодно им. Бывает же вам холодно, когда вы спите. — И вдруг: — Репетиция будет сегодня?

— Конечно. Олекса идет к крыльцу. Федор Лукьянович стучит топором под навесом, баба Одарка — в огороде, сидит на куче свекольной ботвы, чистит бураки. Оба не видят его. Олекса рад этому — ему не хочется разговаривать.

«Барвинок спит зимой...» — возвращается мыслью к разговору. Удивительно воспринимает природу Яринка. Он, агроном, видит ее в практическом росте и созревании. А она — совсем по-иному, будто она сама частичка ее. Цепкий барвинок! И Яринка цепкая, сильная. А он, Олекса, нет. Он задохнулся бы под снегом. Он уже задыхается в глуши, окруженный неприязнью. Вот хотя бы сегодня... Разве он знал, когда сеяли рожь, что долину эту заливает водой. Сеятели, наверное, знали. И не сказали. Олекса мог бы сложить вину на бригадира, но при одной мысли об этом даже скривился. Лучше уж он сам будет выслушивать нотации Турчина. И за рожь вымокшую, и за картофель, и за все-все. Много картофеля осталось неубранным в поле. Председатель приказал нанять выбиральщиц и платить им по пятьдесят рублей за день в счет трудодней колхозниц, не выполнивших своих норм. А ведь среди них есть такие, которым из-за детей некогда и на небо взглянуть, есть и больные. Рева говорит, что врачебные справки выдавались им слишком милосердно. А разве Олекса врач или судебный эксперт?

Нет, он не сможет работать здесь! Его замыслы словно тот посев под водою. Для чего он ежедневно меряет ногами поля? Для чего составляет карту почв? Нет у него радости. Что ни сделает, все не так. Он никчемный, пустой фантазер, неспособный практически ни на что. Светит дырявой крышей запорожская церковь (на смех людям обвели ее лесами), смеются в селе над антирелигиозными лекциями Олексы... Если бы они и починили эту крышу, и рожь бы закустилась. Взошла и в этом и в будущем году. И так без конца, как зеленела уже тысячелетия. Тихая жизнь, обросшее мохом сердце. Все обрастает мохом в этой Голубой долине, даже мечта. Каждое утро он будет встречать от печи Оксанины глаза. Любящие глаза, которые поблекнут и остынут с годами. А дальше — протоптанная его сапогами по меже тропинка к конторе. Худая чалая кляча, неизменные, примелькавшиеся поля. Праздничные вечера за рюмкой житнянки и прокуренные крутым конторским дымом будни. Олекса готов подарить эту жизнь любому другому.

В жестокой безнадежности — и Оксану в придачу.

«Что это ты!.. — Ему вдруг стало стыдно собственных мыслей. — В чем ищешь оправдания?»

Олекса хлебал борщ из обливной миски — он уже наловчился не опрокидывать горшок, вынимая из печи, — не замечал, что пачкает опрятную, чистую скатерку.

Рисовало ли ему когда-нибудь эту будничность его воображение! С детства в своих мечтах он летал высоко, словно ирейная птица в ясную погоду. Солнце щедро светило ему в те дни. Ни разу не налетел он в тумане на раскидистое дерево, на каменистую гору; бурелом не швырял его наземь.

С детства начиненная путешествиями и приключениями фантазия легко переносила Олексу из уютной городской квартиры на безлюдные острова, в разбушевавшиеся моря. Со временем на тех морях улеглись штормы, а путешествия стали более близкими. А потом он забросил за шкаф пропахшую ветрами шапку капитана Гранта и надел фуражку инженера-изобретателя. Со временем он и ее променял на мечтательную шляпу поэта. Хоть стихи не единственное его пристрастие. Он еще в школе приводил к поражениям на шахматном поле руководителя шахматного кружка. Легко находил концы и переплетения математических формул. И был уверен, что каждое из этих пристрастий вывело бы его не на будничную дорогу. Почему же он пренебрег ими раньше? И опять набегает горькая волна, заливает сердце. И институт... Привез ты свои знания в эту долину, а они оказались мизерными, непригодными и здесь. Ты никчемный, хуже всех. Ты читаешь письма Леонида?.. Из них так и излучается радость, уверенность с каждой страницы, с каждой строки. Даже кончиками пальцев ощущаешь ее на бумаге. В районе, в котором работает Леонид, еще двое хлопцев, твоих однокурсников. И их поля зеленеют, и тропинки не порезаны буераками. У них там друзья, советчики. А ты один, один, словно с неба упал.

Немного утешают институтские опыты, дипломная работа. Они не дают впасть в совершенное отчаяние, отравить унынием душу. Может, светится в тебе лучик открывателя, исследователя, ученого?

Но все же какой это луч, если он светит в, тесной каморке и не проникает за окно?

А твоя любовь? Разве не стоят эти часы счастья многих лет жизни? Ты познал то, чего не изведали еще Леонид и многие парни, — радость любви.

Олекса чувствует, что обманывает себя. Любовь эта уже не радость, а тяжелый камень на сердце. Да и была ли она?..

Он мечтал когда-то о любви красивой, как песня. А она будничная, как вот эти сапоги. Будничная своими улыбками, разговорами, мечтами. И уже не хочет признать того, что любовь, как и всю жизнь, человек должен украшать сам.

— Почему в темноте? Может, деньги считаете?

Олекса встрепенулся, будто от внезапного грома. Вспыхнула спичка. Федор зажег светильник. Скользнул взглядом по лицу Олексы, по миске с борщом, по остывшему горшку с кашей.

Давно, он замечает, что с квартирантом что-то происходит неладное. Исхудал, в глазах беспокойство и усталость. С чего бы? От мелких неудач? От любви? Так она ведь, кажется, взаимная. Человек должен при такой любви смеяться, за радостями забывать все житейские мелочи. Порой человек в таком возрасте, как Олекса, выдумает себе какое-нибудь горе и мучается им. Не так ли и со Скрипкой?

Кущ подсел к столу, достал папиросы. Олекса, хотя никогда раньше не курил, взял и себе папиросу. Он видел, что Федор хочет говорить с ним, и догадывался, о чем.

— Олекса, скажите мне, что происходит с вами? Может, дома какое несчастье?

Глаза Федора ловили Олексин взгляд, скользящий, вырывающийся, убегающий в углы. Ловил настойчиво, решительно. Олексе самому хотелось излить кому-нибудь свою боль, выпросить крошечку сочувствия. Но разве можно найти его у Федора? Он умный, спокойный, холодный. Наверное, без труда Кущ прошел через свое житейское поле. Не знает сомнений, не знает колебаний. Вот только болезнь ног. И с этим он как будто свыкся. Без ног... А он, Олекса, без крыльев, Кущ когда что-нибудь делает, то словно стену выкладывает. Кирпич к кирпичу. А он, Олекса, возводит целые строения, а они падают, едва он успевает отойти от них. У Куща можно просить совета, но сочувствия?.. Какой же тебе нужен совет?

Взгляд Федора теперь не отпускает взгляда Олексы. Его глаза выпытывают признание. Трудно вымолвить эти первые слова признания. Но нет, не сочувствия просит Олекса. Злость распирает его грудь: злость на всех, кто рушит его строения, кто смеется над его мечтами. Он видит: Федор Лукьянович понимает его.

— Эта работа — камнем на грудь. Как будто я себе, как будто я что-то недоброе замышляю. И все, все они так...

Федор сидит, окутанный табачным облачком. За ним, будто за туманом, размахивает руками Олекса. Волнуется, как лозняк под ветром. А кто он, Олекса? Камыш, лозняк? Или молодое, быстро растущее дерево? С годами оно станет или хрупким, или твердым.

Федор верит: Олекса — не лозняк. И хочется, чтобы с годами не выкрошилась, не превратилась в труху его душа. А для этого нужно ему глубже прорасти корнями — ведь только глубинные соки несут с собой большую силу. А вот сейчас Олекса натолкнулся корнями на каменную россыпь и закачался под ветром. И при этом пугается: он-то не видит того, что уже открылось Федору. Человека. Впервые в войну так искренне, так просто коснулся Кущ человеческой души. Тогда он потерял веру в одного человека, но зато укрепил ее в тысячах. И вот сейчас опять, вторично открыл его. Этого простого, маленького человека, о котором порой мы много говорим и которого иногда не видим за сетками графиков и столбиками цифровых сводок. Он снова коснулся нежной человеческой души, и она зазвенела, как золото. Простая, щедрая. Он словно бы просвечивал мыслью человеческую душу. Может, теперь-то и видел потому, что сам стал простым, маленьким человеком. Да еще вернулся на отцовскую землю, к которой уносился воспоминаниями всю жизнь и которую любил горячо, с болью. Тот, кто в детстве побегал босыми ножонками по ее теплому