Страница 70 из 73
Нина смеется, затем вдруг спохватывается:
— Ой, я ж забыла капустную рассаду посадить. Вчера приготовила, а сегодня забыла.
Вскоре она снова появляется:
— У меня рассада осталась, не нужна ли?
Пока я рассаживаю капустную рассаду, она дает советы:
— Чтоб солнце ее не сожгло, надо накрыть шалашиками из веток. Лучше из клена — у него лист шире. — И предлагает: — Сходим в лес, наломаем веток.
— Зачем в лес? Смотри, какой клен под вашим окном!
— А жалко…
Война с германцем
— Слыхал я вчерась по радио, — говорит дед Андрей, — стихи про лисичанские сосны. Это где же? Не в Белоруссии?
— В Белоруссии.
— А озеро там поблизости есть? Вроде бы Нарочь называется.
— И озеро такое есть.
— Значит, все правильно. В войну мы там стояли. Месяца два. Вот так германец, вот так мы. У него бетонные дзоты, укрепления, а у нас что? Окопчик но пояс, а сверху по брустверу плетень. Стоим, друг над дружкой насмешничаем: кто дулю покажет, а кто и посрамней дули. И тут приказ в наступление. Вскинули мы свои винтовочки и пошли. Считай, голоручь на пушки и пулеметы. И все же вытурили мы германца — побросали они свои дзоты и — наутек…
Увлекшись, дед Андрей начинает в мельчайших подробностях рассказывать, что было в этих брошенных дзотах и как они были устроены.
— Там не только два месяца — всю жизнь можно было прожить припеваючи. Не укрепления — хоромы. А у нас что? Окопчик и над ним плетень…
— Ты что-то, дед Андрей, путаешь, — замечаю я, — что-то я не помню, чтоб в эту войну были окопчики с плетнями…
— А я разве тебе про эту войну толкую? — сердится дед Андрей. — Я и толкую про ту — в четырнадцатом годе которая!
Совесть в кармане
Чтоб не болтался без дела, Леху бабушка Лида заставила стеречь цыплят.
— Как увидишь ястреба над крышей, так кричи «калаур» и махай палкой.
А Леха заигрался в цветные камушки, и ястреб цыпленка украл.
Баба Лида, ожесточась, замахнулась на Леху, но не ударила, лишь ругнулась с досады:
— Ишь, поганец! Совесть у тебя в кармане!
Леха потрогал сперва один карман, потом другой — ничего в карманах не было. Чегой-то баба Лида обманывает? Хотел спросить, а той и след простыл — убежала траву косить.
Подумал Леха, подумал, почесал в затылке и отправился на деревню — совесть искать.
К первой зашел он к бабе Нюре. Та в тенечке корову доила. Новый ее муж, или Развлякатель, березовым веником отгонял от коровы мух, чтобы не брыкалась и хвостом не била.
Дождавшись, пока баба Нюра подоила корову, Леха напрямки спросил:
— Баб Нюр, у тебя совесть есть?
— Чего, чего? — не расслышала та, но налила Лехе целую кружку парного молока. Леха молоко выпил, хотел еще раз спросить про совесть, но постеснялся Развлякателя — все-таки новый человек, мало ли что может подумать. Сказал «спасибо» — отправился дальше.
У Степановны совесть, наверно, была, у нее всего в доме много, но Леха не решился спросить. Из-за своей горбатости Степановна ходила всегда с палкой, и Леха испугался: он у нее про совесть, а она его палкой?
Следующая по пути стояла изба старшей Молотилки, но у нее можно было и не спрашивать. Что ни попросишь, ничего у нее нет: ни соли, ни спичек. Нет, наверное, и совести. А если и есть, все равно не даст.
Шел, шел Леха деревней и встретил деда Никифора.
— Ты куда, паря?
— Совесть ищу.
— А зачем она тебе понадобилась? — спросил Никифор и, прищурившись, внимательно поглядел на Леху, но так как Леха не ответил, потому что и сам толком не знал, зачем ему совесть, то дед Никифор разъяснение дал: — С совестью, брат ты мой, жить трудненько. Тяжко жить с совестью. Ты б и сделал что-нибудь поганое, а совесть не дает.
Ничего не понял Леха: бабушка ругается, что совести нет, а дед Никифор спрашивает, зачем она, мол, совесть.
У Антиллигентки Герасимовны Леха задержался надолго — та гусяток из яиц выколупывала. Гусенок скорлупку клювом пробьет, а вылезти из яйца не может — силенок не хватает. Леха так загляделся на гусяток, какие они желтенькие, что и спросить про совесть забыл. Начал помогать Герасимовне. Она брала гусенка в руки, вытирала его полотенцем и передавала Лехе, а тот ставил их на дорожку, учил ходить. Гусятки смешно переваливались с ног на голову, но быстро соображали, что ходить надо не головой, а ногами, и топали уже по дорожке самостоятельно. Правда, когда попадалось им какое-нибудь препятствие — хворостинка или камешек, они в недоумении останавливались, не зная, что делать дальше. Это было самое интересное: угадать, какой гусенок сообразит обойти препятствие, а какой полезет напролом.
Но как ни был занят гусятками, а все-таки вспомнил Леха, зачем он пришел, и, когда гусятки научились ходить, спросил у Герасимовны про совесть.
Герасимовна ничего не ответила, лишь прослезилась и, пошарив где-то за пазухой, протянула Лехе три конфетки в красивых красных бумажках. Леха не так конфетам обрадовался, как бумажкам — он из них кораблики делал. Красивые получались кораблики, особенно когда он их по реке пускал: красные на зеленой воде. Потому он схватил конфетки и помчался скорей к реке, но вовремя вспомнил про совесть, замедлил шаг. У кого б еще про совесть спросить?
Подходя к избе Степана Ивановича, Леха приподнялся на цыпочках, чтобы через плетень разглядеть, в каком виде находится тот сегодня. Если пьяный, то заходить не имело смысла. В подпитии Степан Иванович забывал даже, как его зовут. Леха на всякий случай решил проскочить мимо, но Степан Иванович его остановил. Схватил за шкирку и высоко поднял над головой. Лехе хорошо стал виден Степаниванычев двор, а во дворе ни собаки, ни кошки, ни курицы.
«Наверное, у него и совести нет, — подумал Леха, — откуда ей взяться на пустом дворе?»
Степан Иванович, словно разгадав его мысли, сурово спросил:
— Чего тебе надобно? Чего шныряешь?
— Не шныряю, а совесть ищу, — ответил Леха, барахтаясь в железных руках Степана Ивановича.
— Ах, совесть? — И руки у него обмякли, повисли как неживые. — Ну что ж? Тогда заходь!
Леха сообразил, что Степан Иванович, если и был в подпитии, то самую малость. Во всяком случае, держался он довольно прямо, а зайдя в избу, достал из чемодана солдатскую гимнастерку, разостлал ее на столе.
— Гляди, вот моя совесть!
Никакой совести Леха не увидел, а увидел ордена и медали.
— А где же совесть? — недоуменно поднял он глаза на Степана Ивановича.
— Тебе этого мало? — закричал Степан Иванович и, растопырив руки, пошел на Леху. Тот едва успел отскочить и нырнуть в сенцы.
Не помня себя от страха, примчался Леха домой. Какая там совесть, если за нее, глядишь, и убить могут?
— Не пойду больше ее искать, — решил Леха, — проживу без совести.
Решил так и успокоился. Пошел бабу Лиду искать. А она сено гребет. Взял Леха грабли и тоже стал грести. Грабли большие, а Леха маленький, никак, не может с ними справиться. Но все же приловчился: нагребет маленькую кучку сена и снесет в большую копешку. Нагребет и снесет.
Подошла баба Лида, обняла его, поцеловала:
— А совесть все же у тебя есть, — сказала она, — не в кармане, а в душонке прячется…
Рыбак рыбака…
Петровна, хоть и на больных ногах, всю, деревню всполошила:
— Никифор с ума сошел!
— Опять картину малюет?
— Хуже! Пришел с рыбалки, заперся в чулан и удочкой рыбу в корыте ловит.
— Ну и что? Пусть половит на здоровье.
— Так ведь с самого утречка. Я уж думала — помер. Стучу, не открывает. Тогда я на чердак залезла, потолочину приподняла: сидит, как голубь, в руках удочка, а сам не шелохнется. Бежать, что ли, за фельшером?
Петровне присоветовали подождать до утра: авось что-нибудь да выловит.
Но Петровна не послушалась: сбегала на центральную усадьбу к фельдшеру, та спросонья ничего не поняла и вызвала из района «скорую помощь». На «скорой» приехали два молодца в белых халатах и, выслушав суматошный рассказ Петровны, выдавили в чулане дверь и взяли Никифора под белы рученьки. Никифор попробовал было сопротивляться и даже замахнулся на одного молодца удочкой, но тот перехватил его руку и сказал: «Спокойненько…»