Страница 23 из 82
Глава 11
На этот раз в столовой было тихо. Я бы даже сказал — непривычно и странно тихо, будто здесь и вовсе не кипело сражение — каких-то часа полтора-два назад. Хотя прочих напоминаний о случившемся на обеде побоище осталось немало: разбитая посуда, поваленные лавки, столы, стоящие не ровными рядами, а абы как, вкривь и вкось. Подносы, раскиданные ложки и вилки…
И, конечно же, остатки еды: котлеты, ошметки пюре, хлебные корки — они не просто валялись повсюду, но и, казалось, покрывали каждую пядь многострадального столового зала. Гимназисты растерли все это чуть ли не в кашу, да и подсохшие лужи разлитого супа добавляли не только колорита, а еще и этакой шумоизоляции: вместо привычного стука каблуков мои ботинки при каждом шаге издавали что-то глухое и невыразительно-хлюпающее.
И к тому же еще и прилипали к полу.
И весь этот бедлам предстояло убирать. Мне — древнему воителю, знахарю, магу, чернокнижнику, следопыту, отшельнику… в общем, человеку весьма далекому от любой профессии, связанной со шваброй и тряпками.
Впрочем, особого выбора у меня не имелось — если уж я собирался всерьез и надолго задержаться не только в шкуре гимназиста Володи Волкова, а еще и в его привычном бытие. За то, что мы устроили в столовой, можно было не только остаться после уроков или загреметь в карцер на полсуток, но и вовсе вылететь из гимназии без права поступления… Нет, лучше уж оценить милость Ивана Павловича — и потратить пару-тройку часов на хозяйственные работы.
Тем более, что заниматься уборкой на поле брани мне предстояло вовсе не в гордом одиночестве. Прикрыв за собой дверь, я увидел еще двоих несчастных: худощавого темноволосого парня, развалившегося на лавке у дальней стены — и уже знакомого мне Фурсова. И если первый не обратил на мое появление ровным счетом никакого внимания, то второй поприветствовал… взглядом.
Мрачным и тяжелым. Не то, чтобы сердитым, но уж точно не радостным. Я заступился за одноклассника, и драку мы скорее выиграли — однако особой радости ему это, похоже, не доставило… Скорее даже наоборот.
— И надо тебе было… геройствовать? — проворчал он вполголоса. — Так бы покуражились и отстали — а теперь до самого лета не слезут.
— Теперь десять раз подумают. — Я устроился на лавке напротив. — Крепко мы им врезали. А надо будет — еще врежем.
И в классе, и в столовой Фурсов сидел ко мне спиной, а во время драки пялиться на него было, мягко говоря, некогда. Зато теперь я мог как следует рассмотреть лицо одноклассника — простое, открытое. Пусть и без печати выдающегося интеллекта, но все же скорее приятное, с крупными угловатыми чертами. Ни капли смазливости и даже того, что принято называть брутальной мужской красотой. Да и фигура под стать: кряжистая, мощная, несмотря на худобу.
Я почему-то сразу представил Фурсова у наковальни или плавильной печи — таким сложением мог похвастать скорее кузнец или кочегар, но уж точно не профессиональный атлет. Ни раздутых тренировками и диетой мыщц, ни каких-то особенно эстетичных пропорций — все предельно функционально и просто, без излишеств. Крепкие плечи будто чуть опускались под весом больших рук, явно привыкших не к гирям в гимнастическом зале, а к тяжелому труду.
Такими в середине века — лет через тридцать-сорок — художники и скульпторы будут изображать рабочих или солдат. Фурсов словно сошел с какого-то барельефа советской эпохи: серьезный, хмурый, с застывшей между бровей складкой. Суровый — но уж точно не злобный.
— Ага, врежем… И сразу в карцер загремим — а то и на улицу с волчьим билетом. — Фурсов мрачно усмехнулся. — Себе дороже выйдет.
— Ну, так сейчас же не вышло. — Я пожал плечами. — Подумаешь, оставили после классов.
— Подумаешь… Это ты у нас, брат, из благородных. А я, получается, на смену в вечер не успею. На первый раз рублем накажут, а на второй и вовсе попрут, — отозвался Фурсов. — У нас на складе за прогулы разговор короткий — даже спрашивать не будут, чего не пришел.
Я уже готовился едко ответить — но тут же прикусил язык. Чуйка не обманула: Фурсов действительно терпел нападки восьмиклассников совсем не потому, что струсил или не имел сил огрызнуться. Просто слишком хорошо знал, во что ему встанет драка в гимназии. И мое бесшабашное «геройство» на деле оказалось той еще медвежьей услугой.
— Думаешь, я бы ему сам зубы не посчитал? — Фурсов будто прочитал мои мысли. — Давно уже кулаки чесались. А теперь… Теперь черт его разберет, что будет. Кудеяр обиды не прощает.
— Да что это за Кудеяр такой? — буркнул я. — Его бы первого в карцер запереть — сразу тише бы стало.
— Запрут, как же… Держи карман шире. У него папка — купец первой гильдии. Ме-це-нат. — Необычное слово далось Фурсову с явным трудом. — Весь попечительский совет и самого директора в кулаке держит — не пикнешь. Считай, половина учителей тут с Кудеяровских капиталов оклад имеет… А ты, говоришь — в карцер.
Мне оставалось только молча кивнуть. Еще один кусочек мозаики встал на место, и теперь я сообразил, почему Кудеяров-младший даже с грозным Иваном Павловичем разговаривал так, будто ничуть того не боялся. Отцовский авторитет надежно защищал и от гнева инспектора, и от самых суровых наказаний, и вообще чуть ли не от всего на свете. Банда восьмиклассников творила, что хотела — а остальным приходилось терпеть.
А вот я терпеть уж точно не собирался.
— Ладно, разберемся с этим вашим Кудеяром, — вздохнул я. — А пока прибраться надо.
— Что, за швабру возьмешься? — Фурсов удивленно приподнял бровь. — Я думал, вам, благородным, такое по чину не положено.
То ли Володя Волков сверх меры кичился дворянским происхождением, то ли уже давно успел завоевать репутацию лентяя и белоручки. А может, и вовсе не имел особых знакомств с одноклассниками — разбираться у меня не было никакого желания.
Как и засиживаться в столовой до самой ночи.
— Тоже мне благородство — от работы бегать. — Я рывком поднялся на ноги. — Давай-ка лавки наверх закинем — проще будет полы отмывать.
Фурсов явно удивился, но говорить ничего не стал — молча встал и тоже принялся за дело, которое в четыре руки пошло даже быстрее, чем я думал. Не прошло и десяти минут, как грязные скатерти отправились в корзины у стены, а перевернутые лавки устроились на столах.