Страница 24 из 82
Третий «каторжанин» сначала сидел, напустив на себя демонстративно-горделивый вид, но потом все-таки поднялся и тоже стал помогать: сбегал на кухню, вернулся с двумя ведрами воды, лихо намотал тряпку на швабру и принялся оттирать пол у дальней стены — видимо, чтобы не мешать нам с Фурсовым. Опыт в подобных делах у него явно имелся.
На занятиях я его не видел, да и во время драки, кажется, тоже — парень то ли отсиделся в сторонке, то ли просто не попался мне не глаза. Хотя по возрасту для развернувшегося в столовой сражения вполне подходил — вполне тянул на побежденный восьмой класс, а выглядел, пожалуй, даже чуть постарше… Или только казался взрослым из-за щегольских тонких усов, закрученных кверху.
Вообще, они с Фурсовым смотрелись полной противоположностью друг другу. Если первый буквально всеми корнями вырастал из рабочего класса, то второй — наоборот — выглядел не просто изящным, а чуть ли не карикатурно-утонченным: небольшие кисти рук, лицо, к которому так и не пристал весенний загар, узкий заостренный подбородок и волосы. Не черные, как мне сначала показалось, а темно-каштановые, с рыжинкой. Волнистые и явно давно не стриженные — на пределе дозволенной гимназической прическе длины.
Даже движениями наш товарищ по несчастью напоминал мушкетера из романов Дюма. И пусть вместо шпаги в его руках была самая обычная швабра с намотанной грязной тряпкой, орудовал он ею с какой-то поистине аристократической небрежностью — резво, ловко и разве что не приплясывая.
Видимо, ему тоже не слишком-то хотелось засиживаться в гимназии до ночи.
— Тебя как звать, братец? — поинтересовался я, подхватывая с пола ведро.
— Петропавловские мы. А зовут — Константин Андреевич, — отозвался «мушкетер».
Он зачем-то представился по полной форме — да еще и со странным «мы». Но куда больше меня удивили не слова, а интонация — протяжная, даже распевная, будто одноклассник вдруг затянул начало какого-нибудь псалома. Да и фамилия у него оказалась под стать. Такие еще сотню с лишним лет назад называли «семинаристскими» — в моем мире… Да и в этом, пожалуй, тоже.
— Из духовников будешь, никак? — поинтересовался Фурсов, будто прочитав мои мысли. — Поповский сын?
— А как же, — с ухмылкой отозвался Петропавловский. — В четвертом поколении священнослужитель… Мог бы быть.
Теперь, когда беседа уже началась, наш товарищ по несчастью поддерживал ее с явным удовольствием. Сказать он успел пока еще немного, но манеры и сами слова определенно выдавали любителя позубоскалить.
Не самое плохое качество… конечно же, если речь не идет о будущем священнике.
— А чего ж в семинарию не пошел? — Фурсов от любопытства даже перестал возить по полу шваброй. — Тебе ж на роду написано.
— Почему не пошел?.. Пошел. Только отчислили, — Петропавловский снова перешел на картинно-распевный тон, — за грехи наши тяжкие… Выходит, буду теперь в гимназиях, среди мирян.
Я не удержался и захихикал — слишком уж не вязалась протяжная и монотонная речь неудавшегося семинариста с озорным блеском глаз и чуть ли не бандитской ухмылкой. Даже Фурсов заулыбался, хоть до этого хмурился почти без остановки.
— А сюда как попал? — спросил он. — Тоже за драку?
— Никак нет. Курил на третьем этаже. — Петропавловский жестом изобразил папиросу в зубах. — И был пойман почтенным Никитой Михайловичем.
— И за такую ерунду — сюда? — удивился я.
За курение, а уж тем более прямо в здании гимназии, наказание вполне могло оказаться и куда более суровым… если бы незадачливого любителя табака изловил кто-нибудь другой. Но учитель естественной истории производил впечатление того, кто скорее не обратил бы внимания на подобную мелочь — или ограничился выговором.
— Да уж, сущая ерунда вышла, судари, — протянул в ответ Петропавловский. — Я папиросу за окно выкинул, а она возьми да свались на Ивана Павловича. Прямиком во-о-от сюда, на лысину — а оттуда за шиворот…
Когда Петропавловский постучал себя пальцем по макушке, Фурсов уронил швабру и согнулся пополам. И не просто засмеялся, а именно что заржал — так громко, что во всей столовой зазвенели не только стекла в окнах, но и остатки посуды на столах. За ним громыхнул и сам горе-семинарист, а потом и я — слишком уж красочной получилась тут же возникшая в голове картина: грозный гимназический инспектор, с воплями скачущий с папиросным окурком за воротом кителя.
— Да уж… потешил, брат, нечего сказать. — Фурсов вытер рукавом выступившие от смеха слезы. — Видать, талант у тебя такой — влипать, куда не следует.
— Еще какой… брат, — тоскливо отозвался Петропавловский, шагая чуть ближе к окну. — А сегодня и вы со мной влипли.
— Чего это? — Фурсов непонимающе потряс головой. — Почему — с тобой?
— Со мной, не со мной — а дело плохо, судари… Чую, накостыляют нам сегодня так, что не унесем. — Петропавловский вытянул руку и палкой от швабры осторожно сдвинул в сторону занавеску на окне. — Сами посмотрите.