Всем смертям назло

Я собиралась развернуться на эту тему, но на стене зазвонил телефон, и Валерка вскочил с кровати как ошпаренный.

Я поняла, что звонил Мишка Семенов и что-то там у них стряслось.

— Лелька, сматывай удочки! Сейчас Мишка Семенов явится, мы уезжаем!

— Под Обоянь? — мрачно спросила я.

— В Шлямово. Там кулаки экономию подожгли. — Валерка энергично наматывал портянки, натягивал сапоги.

— Лелька, подай гимнастерку! Тащи портфель! Ну, всё! Вали отсюда! Да куда ты в окно? В двери иди! Ну и дуреха! Подожди! — Валерка облапил меня ручищами, приподнял, крепко поцеловал в губы, потом в волосы и подтолкнул меня к двери. Я уже взялась за ручку, но он втащил меня за юбку обратно и опять поцеловал в губы.

Потом плюхнулся на кровать, задыхаясь, словно незнамо от какой работы, и закричал сиплым голосом:

— Подрывай отсюда! Быстро!

Я в бешенстве пнула ногой дверь и вылетела в коридор. Когда я шла по двору, в окно высунулся Валерка. Он был уже в своей знаменитой кожаной фуражке набекрень.

— Лелька, чертовка, через год! — закричал он митинговым голосом. Я не обернулась.

По дороге домой я тысячу раз вспоминала происшедшее во всех мелочах и никак не могла понять: хорошо все это или плохо. С одной стороны, были поцелуи, и «кисанька», и какие-то обещания: мол, через год. С другой стороны, меня вроде выставили вон. И я имела все основания считать, что у меня в жизни несчастная любовь.

Конечно, я не могла обо всем этом рассказать даже Наташке.

Да она и не интересовалась.

Пока я предавалась воспоминаниям, она не спеша одевалась и теперь сидела на песке в гимнастерке, с красным платочком на косах, уложенных вокруг головы. Только ее маленькие ноги оставались босыми, словно Наташке жаль было всовывать их в сапоги и она старалась отдалить этот момент.

— Скажи мне, Лелька, — растягивая слова, спросила Наташка, — нравится тебе Озол?

— Симпатичный, — высказалась я неуверенно. — Он мне нравится как командир.

— Как командир... передразнила Наташа.

— А тебе? — озадаченно спросила я.

— Мне? Мне он не нравится. Я его люблю. Закрой рот, галка влетит.

— А он тебя?

— И он меня.

— И вы объяснились?

— Ну, нет.... Это еще будет. Одевайся.

— Ау, девчата! Давайте швидче! — издалека неслись неистовые крики, словно мы были в какой-то чаще.

И мы с Наташкой быстро и без сожаления покинули этот берег, не догадываясь, что провели здесь самый счастливый час своей жизни.

Мы все выросли в деревне или в заводских поселках. Мы умели управляться с лошадьми, варить на костре пшенный кулеш и наматывать портянки так, чтобы на марше не стирать ноги. Стрелять, стоя и лежа, окапываться, продвигаться перебежками или ползком, бросать бутылки-гранаты нас научили в ЧОНе.

И нам казалось, что мы бойцы хоть куда.

Место, где мы расположились, было мне хорошо знакомо: мы ходили сюда из Лихова по ягоды. Сейчас нам приказали не расходиться по лесу, а держаться возле шалаша, поставленного на поляне. Здесь расположился весь наш отряд. Пестрый народ. Курсанты гордо носили свои гимнастерки с «разговорами» — красными нашивками на груди. Рабочие со «Сварза» оставались в промасленных куртках из чертовой кожи, перекрещенных ремнями и пулеметными лентами. А нам выдали красноармейское обмундирование, неловко болтавшееся на наших худых плечах, и только на Володьке сидело оно так же ладно, как майка с зеленой поперечной полосой — отличительный знак футбольной команды депо Южного узла. А на голове он носил свою старую железнодорожную фуражку.

Наша коммуна была здесь в полном составе. Отсутствовал только Гнат. Военная наука ему давалась трудно, но он старался. Почему теперь его не было с нами? Володя Гурко спросил у Озола. Тот ответил хмуро:

— Хвильовий — дезертир.

Никто из нас не мог этому поверить.

И только Котька произнес с сомнением:

— У него, у Гната, улыбочка какая-то неверная, многослойная какая-то. Сверху одна, снизу — другая...

— Невразумительно, — сказал Федя.

Мы выбили бандитов с пивоваренного завода. Это была маленькая кучка, которую мы громко именовали «бандой». Она вела бестолковый, неприцельный огонь, врассыпную отступая огородами. Командир приказал не преследовать их: берегли силы для главного удара. Об этом «главном ударе» толковали вкривь и вкось с первого же дня. Но настоящих боев все не было.

Разгоряченные ребята ворчали.

— Вот и нужно было на плечах противника ворваться в его штаб-квартиру, — говорил Микола. Он любил выражаться военным языком.

— Штаб-квартира Леньки Шмыря — это смешно! Скорее логово! — сказал Володя и добавил: — А где эта штаб-квартира, тебе известно?

Микола пожал плечами.

— Вот то-то!

Все же, хотя успех наш был самый маленький, этот день был какой-то праздничный. Ребята вечером разожгли костер и так распалили его, что пламя поднялось выше елей. Потом все успокоились, задремали, умолкли и проснулись от холода, — костер едва тлел. Мы разбежались искать сучья.

Я отошла несколько шагов и на поляне увидела Жана с Наташей. Они сидели на широком пне, прижавшись друг к другу, и молчали. Оба высокие и красивые, они показались мне людьми с другой планеты. Я тут же при-

думала название этой планеты: «Алмаз свободы».

Я прошла совсем близко, волоча охапку хвороста. Но они не увидели и не услышали меня.

Под утро вернулись наши разведчики и сказали, что Шмырь стоит на сахарном заводе в Лихове.

Наше Лихово всю гражданскую войну переходило из рук в руки: то налетали банды, то врывались белые. В домах заводского поселка не оставалось стекол в окнах, и никто не вставлял их заново, просто забивали фанеркой. Мой папа всякий раз, как менялась власть в Лихове, делал зарубку острым топориком на колу тына. Таких зарубок было уже десять.

Во время стрельбы жители прятались по погребам, и никто не знал, кто же вошел в Лихово, пока мальчишки не скатывались вниз с торжествующим «наши!» или с пугающим «зеленые!», «беляки!» или «гайдамаки!».

Беляки докатились до Лихова, уже пуганые, поспешно и деловито пограбили и без задержки умотали дальше.

Гайдамаки интересовались спиртом или, на худой конец, самогоном; они подожгли поселок с двух концов.

Больше всех свирепствовали «зеленые». Они схватили семью лиховского председателя завкома Ивана Сухова, дяди Вани, и увели с собой в леса. Больше никто не слышал ни про жену его, ни про дочерей. Расстреляли молодых рабочих, моих товарищей, которые не успели уйти с красными.

Все больше имен появлялось на доске обелиска в центре Лихова. И все это были имена, с детства знакомые мне.

Разведчики доложили: к Лихову подобраться не удалось, кругом обложено бандитскими дозорами. Крестьяне говорили: силы там много. Слышен пулеметный треск, на дорогах — следы многих тачанок.

Надо было установить, какие силы у Шмыря в Лихове.

Озол подозвал Володю Гурко. Они коротко посовещались. Я видела, как Володя что-то сказал Озолу и тот задумался. Потом я поймала взгляд командира: он был обращен на меня. Не дожидаясь его знака, я подошла. Озол сосал свою вечную трубку, его заснеженные ресницы почти сомкнулись, словно он задремал здесь, на пне, с винтовкой, зажатой между колен.

— Ты что, из Лихова? — полуутвердительно спросил Озол. — Там отец, мать?

— Да, — подтвердила я.

— Кто там знает, что ты комсомол?

— Отец знает... — я запнулась. — Но наверняка никому не сказал.

— О! — Озол вынул изо рта трубку и открыл глаза. В их светлой глубине замерцал огонек интереса.

— Можешь сходить в Лихово? И вернуться?

— Да, — сказалая, смутно представляя себе, как это сделать.

— Надо... Сколько человек есть у Шмыря, сколько пулеметов? Тачанок? Трезвые люди, пьяные? Где спят? Охрана?