Всем смертям назло

— Так. Значит последняя минута все-таки не состоялась? — задумчиво спросила Наташа.

— Нет, — виновато ответила я.

— Не унывай, — покровительственно сказала Наташка, — все еще впереди. А твой Валерий — он ничего. И что рябой — так это даже интересно!

— Ну, уж рябой! Так, немножко...

— Как у нас говорят: «У его на носе черти рожь молотили»...

Наташка, конечно, могла издеваться надо мной, как хотела: ведь она целых две недели была замужем, пока не выяснилось, что они с Матвеем не сошлись характерами. Как Наташка мне объяснила, они остались товарищами по борьбе — и только. Конечно, Матвей совсем не хотел быть только Наташкиным товарищем по борьбе. Я помню, как он приходил к нам в коммуну и все пытался выманить Наташку на улицу для разговора. Но она с ним говорила только о политике. И на улицу не шла. И Матвей перестал ходить к нам. Мне было жаль его, большого и красивого, когда он невпопад отвечал Наташке что-нибудь про мировую революцию или эмпириокритицизм.

Между прочим, Матвей был художником и без конца рисовал Наташку.

Он рисовал ее не в том ситцевом платье, которое она носила, а в каком-то кисейном, с бантами. И говорил, что Наташка — «тургеневская девушка». Какое нахальство! Сравнивать ее с Лизой, ушедшей в монастырь из-за того, что — подумаешь! — у Лаврецкого оказалась жива жена! Или с глупой, как пробка, Джеммой! Конечно, Наташку это просто бесило.

Что касается моего романа с Валерием, то, по правде, тут хвастать было нечем. И собственно, на что я могла надеяться? Ему исполнилось двадцать пять. Он был комиссаром, очень важным, даже на автомобиле ездил. И конечно, ему «была не новость смиренной девочки любовь». А я, малолетняя дура, влюбилась в него, еще когда он работал у моего отца подручным, а я просто малявкой бегала по огородам. Но «любви все возрасты покорны», и я тоже была покорна. Может быть, конечно, это потом мне показалось, что я еще тогда была в него влюблена. Но все-таки что-то было с самого начала. Потому что, помню, я ужасно плакала, когда Валерий уехал в Петроград. Мама пекла ему пирог на дорогу, а папа говорил: «Не журитесь: Валерка не пропадет, у него на плечах голова — не задница!» Это у моего папы высшая похвала.

А потом я уже была большая и ходила в ячейку танцевать. Мы танцевали на веранде хозяйского дома при луне. Хотя было еще довольно холодно и шел дождь. Я танцевала с одним парнем падеспань, и вдруг кто-то меня хватает прямо за юбку и оттаскивает от моего кавалера. Я даже не узнала Валерку сразу: он стал почти что старый, в солдатской папахе и кожаной тужурке. Он меня приподнял, посмотрел на меня близко и говорит:

— Лелька, ты стала взрослая!

Тут я влюбилась окончательно. И мы танцевали с ним вальс, и падекатр, и полечку: «Пойдем, пойдем, ангел милый, пойдем танцевать со мной!»

Потом дождь кончился, и мы убежали в сад и сидели под деревом на скамейке до рассвета. Это я в первый раз в жизни сидела до рассвета.

Валерий спросил:

— Тебя дядько Пахом не вздует за то, что ночью шляешься?

Я ответила независимо:

— Вот еще чего! Руки коротки!

Но все-таки мне было немножко не по себе.

Мой папа был против всего: и ячейки, и танцев. Но со мной он не мог ничего сделать. Чуть что, я начинала кричать, что меня притесняют как личность и что папа — феодал. Мой папа не знал, что такое феодал, и пугался. А мама говорила: «Не хвилюйся, Пахом! Хай скаженна девка перебеситься!»

А потом я подумала: «Где же Валерий остановился? Ведь он жил всегда у нас на квартире».

— Валерка, разве ты не к нам заехал?

— Нет, я у директора буду жить.

— У директора? Почему?

— Потому что я — комиссар. То-то. А ты пимпа курносая!

«Комиссар»! Мне было чудно: какой же он комиссар! Вот аппаратчик он был хороший: его же мой отец учил сахар варить.

Валерка рассказывал, как он в Петрограде вступил в партию, и бился с юнкерами, и был командиром в Красной гвардии. А теперь он приехал в командировку на наш завод от Главсахара.

Он мне объяснил:

— Понимаешь, мы национализируем земли сахарной промышленности, тут надо навести порядок, социалистический порядок...

Я была еще не такая политически грамотная, но все-таки до меня дошло, что Валерий теперь крупный деятель. Вот тут-то я и вспомнила про «смиренной девочки любовь». И решила держать в тайне свои чувства. Я держала их в тайне все две недели, что Валерий был у нас в командировке. Трудно мне было держать их в тайне. Правда, он был очень занят, но все-таки иногда вечером приходил на танцы, и, хотя он приглашал и других девчат, а фельдшерица Мария просто нахально с ним кокетничала, больше всего танцевал со мной. И мы катались с ним на лодке. Особенно у нас, конечно, не раскатаешься, потому что у нас на заводе в пруд все отходы спускают, а с жомовала такой вонью несет, что аж шатает, кто с непривычки. Но мы все же катались.

И мне дома нисколько за это не попадало. А папа однажды с Валерием выпил и говорит ему:

— Валерка, я тебя всегда любил. Плюнь на свое комиссарство, хай ему грец! Становись знов к аппарату, будем сахар варить. Я тебя женю. На гарной дивчине женю. Свадьбу зыграем.

— А у тебя, дядько Пахом, невеста для меня имеется, вон — Лелька...

— Та на шо тебе така пиголица, — закричал папа, — ни кожи, ни рожи, хай ей грец!.

Они оба стали хохотать, а я ушла на танцы одна.

Потом наступила зима. Завод стал работать — ведь раньше была разруха и сахар вовсе не варили. Потом стали варить, только желтый. А теперь сахар шел белый, как при старом режиме, но крупнее. Я бегала на сушки, где шел конвейер и на железной ленте трясло мелкой трясучкой влажный сахар. Можно было брать его пригоршнями и есть — лишь бы с завода не выносили. Но все-таки некоторые рабочие выносили. Их судили, давали за это десять лет. Но так как рабочие руки ох как нужны были, приговор был условный.

В ту зиму я не училась, потому что в уезде школу развалили саботажники. Мне дали работу в библиотеке: составлять каталог по десятичной системе. Я ездила в город на совещания библиотекарей. На них нам делали доклады о текущем моменте и о внутреннем положении, а также о десятичной системе в библиотечном деле.

Книг у нас в библиотеке было море-океан, потому что мы забрали библиотеку бывших хозяев завода да еще свезли из соседнего помещичьего имения, что осталось после пожара. Я читала запоем все подряд.

Зима была метельная. Иногда Народный дом заносило так, что не выберешься. И я оставалась ночевать в библиотеке. Коптилка горела до утра, копоть черными мухами летала в воздухе, — я читала!

Приезжал на завод Валерий. Он уже не носил солдатскую папаху, а, несмотря на мороз, щеголял в кожаной кепке-комиссарке. Он ее носил чуть набекрень. В ней он мне нравился еще больше. У него были синие, блеклые, как будто выцветшие, глаза. Такими становятся васильки к концу лета. Мне нравились его каштановые волосы, кудрявые после тифа, и даже оспины на носу.

Я уже хотела открыть свои чувства, но подумала, что успеется.

Иногда Валерий приходил ко мне в библиотеку. «На хвылыночку», — говорил он. Но оставался допоздна. Мы сидели с ним в книгохранилище, где я топила печку-буржуйку, чтобы не отсырели книги. Дровишки трещали в печке, Валерка сидел на стремянке, курил роскошные папиросы «Сафо» и учил меня, как на свете жить. Так это называлось.

— Ты, Лелька, конечно, маху дала, что родилась девчонкой, — говорил Валерий, — еще долго, понимаешь, женщина у нас будет на подхвате. Не взять ей с маху позиции. А ты не оглядывайся на то, что девка, — дуй до горы!

И «для примера» Валерка рассказал мне историю своего друга Мишки Семенова, который еще недавно был грузчиком в Николаеве, а теперь «вырабатывался в крупного государственного деятеля».

Поучения Валерки были туманны, но находили во мне живой отклик.

Книгохранилище Валерке не нравилось.