Всем смертям назло

На рассвете поезд остановился среди степи. Мы проснулись от внезапной тишины: ни перебора колес, ни паровозных гудков, ничего. Дверь теплушки была раздвинута. Степь слегка курилась прозрачным газовым туманцем. Наташа подняла растрепанную голову, потерла шею.

— Ой, отлежала. Твердо как... — Она потрогала лежавшую у нее под головой шинель. Я отметила, что это была та самая длинная кавалерийская шинель Жана, предмет зависти наших мальчишек.

— Подумаешь! Лежишь, как принцесса, на нижних нарах и еще привередничаешь, — отозвался сверху Котька.

— Почему мы стоим, а? — Наташа приготовилась снова улечься, но в это время вдоль вагона прошел Жан с Володей Гурко.

Они заглянули к нам. Жан сказал:

— Здравствуйте, товарищи бойцы!

Мы нестройно ответили. Больше нам командир ничего не сказал, и, по-моему, его интересовал пока что только один товарищ боец, который мгновенно стал укладывать косы вокруг головы.

Володя стал нам объяснять, почему мы стоим, где именно бандюки разобрали путь, и кто занимается его ремонтом, и когда предполагается возможность двинуться дальше.

Выходило, что мы проторчим здесь долго.

Жан стоял, картинно облокотясь на ступеньку, и курил трубку.

— Слушайте, хлопцы! — закричал Микола. — Я знаю эту местность. Здесь, вон под насыпью, дорога в бывшее имение графа Дурново́...

— Ах, вы с графом были знакомы домами! — сейчас же вставил Котька.

Пока медлительный и застенчивый Микола собирался что-то произнести, Котька засыпал его остротами.

— Так я же приезжал сюда... — пытался докончить Микола, но Котька не унимался:

— Да-да, ты приезжал охотиться... Густопсовая охота...

— Просто псовая, — пробасил Володя.

— А у них густо... — настаивал Котька.

Наташа приподнялась и шлепнула Котьку туфлей по голове:

— Дайте человеку слово сказать, треплы!

— Мой дядька у графа конюхом служил, — наконец выдохнул Микола, — у графа кобылка была...

— Конюхом? Фи! Мезальянс! — опять перебил Котька.

— До чего невежда! — возмутилась Наташа. — Мезальянс — это неравный брак...

— А я про что? Про графа и кобылку. Ясно сказано было: любимая кобылка...

Володя хохотал, повиснув на ступеньке. Жан улыбался, не выпуская изо рта трубки.

— Ну вас к чертовой матери. Я же к чему говорю: давайте сходим искупаться, там пруды — закачаешься!

— Жан! Пусти купаться! — заорал Котька и спрыгнул сверху. — Отпусти! Все равно стоим! Дай искупаться! А то вшивость разведем!

Жан нахмурил брови и вынул трубку изо рта:

— Не все. Девушки, ты, ты и ты... Вы идите. Остальные на местах.

— Ура! — закричал Котька.

По дороге Микола рассказывал об удивительной жизни его дяди у графа Дурново́, о том, что места эти славились своей живописностью:

— Такой журнал был: «Имение и...» В общем имение и что-то...

— Имение и наводнение — подсказал Котька. Отстань! «Имение и...»

— Имение и затруднение?

— Тьфу на тебя! Вот! «Усадьба и...»

— Усадьба и свадьба?

— «Дом и усадьба» — вот какой журнал! Так там все фотографии этого имения печатались.

Проселочная дорога игриво петляла между кустов дикой акации и вдруг пошла круто-круто вниз, а там, внизу, замерцали необыкновенные, ясные, словно только что протертые стекла окон, голубовато-прозрачные пруды. Ивы над ними стояли, как девы в печальном хороводе, и полоскали свои распущенные зеленые волосы в воде. Вглядывались в глубину, шарили ветвями-руками, словно искали кого-то. А выше толпились дубы, и вырезная их листва сложной росписью впечатывалась в синее небо. Трава росла здесь густая, неестественно темная, казавшаяся местами почти черной, с блестками ромашек и металлическими пуговками лютиков.

Пронзительная прелесть этих мест обдала нас холодком. Мы молчали, сраженные, все позабывшие, готовые утонуть в этом покое, в этой красоте.

— Уйдем от ребят, — потянула меня за руку Наташа. — Искупаемся вон там, подальше.

Она потащила меня в заросли камыша, еще дальше, где маленькая песчаная отмель лежала, как перламутровая ракушка, выброшенная на берег.

Искривленная ветла согнулась над водой, далеко выдаваясь вперед толстым, сучковатым стволом.

— Будем отсюда прыгать, — распорядилась Наташа.

Она рывком сбросила с себя все и пошла по песку, оставляя на нем глубокие следы своих странно маленьких ног, тотчас же наполняющиеся водой.

Секунда — и она стала на стволе, раскинув руки, балансируя... Солнечные блики на воде побежали к ее ногам, а ветки одели Наташку светотенями.

— Ты прямо как Мельпомена, — сказала я, — богиня охоты, которая голая, с луком...

Наташка прыгнула, нырнула.

— Диана это, Диана! Мельпомена насчет те-а-т-ров! А я Ди-а-на!..

Она плыла все дальше, по-мужски, саженками.

Я прыгнула «солдатиком» и «по-собачьи» поплыла вдоль берега. В прозрачной воде было видно, как легкое, летучее племя мелких рыбок — сибильков носится между корягами в вечной игре. И мне подумалось: верно, так жили здесь и те, кто владел всей этой красотой, — в вечной игре, наслаждениях, беспечности... В бездумной, бесстрастной лени. Или нет... Наверное, тут кипели свои страсти, борьба за чины, за место в свете, за милости двора...

Как это удивительно, что совсем недавно существовал несправедливый, порочный, жестокий порядок, когда одни наслаждались, а другие только мучились. И это было уже на моем веку. И я могла бы прожить жизнь рабой, как многие. И даже не знать о другой жизни! Не знать ничего! Работать двенадцать часов в пробелках — там у нас на заводе женщины работали, или в упаковочной, где зашивали мешки. И не учиться — только церковно-приходская школа... Верить в бога, справлять церковные праздники... Это я-то? Ну да!.. А Наташка? Ну, Наташку родители дотянули бы кое-как до гимназии. Из кожи бы вылезли. А потом? Потом выдали бы замуж за старика, как на картине «Неравный брак». А Микола ходил бы за плугом, как его отец, как его дед. И куркули вынули б с него душу, как с отца Гната...

— Ле-елька! — кричала Наташа. —Ты там не утонула?

— «И в распухнувшее тело раки черные впились», — отозвалась я и поплыла на мелкое.

Песчаное дно приятно пружинило под ногами, я пошла к берегу, сильно размахивая руками. Солнце припекало, от меня шел пар, как от лошади...

— И-го-го! — неистово заржала я от счастья, от беспричинной радости и запрыгала по воде, высоко вскидывая ноги.

— Парнокопытное, остановись! — сказала Наташа, выходя на берег.

Она легла на живот, положив голову на сложенные крестом руки.

— Посыпь мне песок на спину, — разнеженно промурлыкала она.

— Может, пяточки почесать вашей милости?

— Почеши, — Наташка протянула свою длинную ногу с розовыми ногтями. — Ой, щекотно! — Она ткнула меня ногой под бок. — Полежи спокойно хоть минуту.

Но я никак не могла утихомириться: кувыркалась через голову, зарывалась в песок и потом бежала смывать его, фыркая и отдуваясь.

Несильный ветер гнал ленивую волну на низкий берег, она нехотя зализывала отмель и уходила обратно к чистым водам с легким, как бы презрительным шипением.

— Ты дите, Лелька, — сказала Наташка.

— Почему же это я дите, а ты не дите? Только что ты — здоровая кобыла, и всего! — обиделась я.

— Я — женщина, — спокойно сказала Наташа, расчесывая мокрые волосы, — а ты еще недомерок.

Я обиделась пуще.

— Невелика заслуга, подумаешь. И если хочешь знать, у меня тоже была любовь.

— Да? — спокойно удивилась Наташа.

Невероятно привирая, я принялась рассказывать про свой роман с Валерием. По моим рассказам выходило, что он всячески домогался моей любви и даже говорил мне, что мы «как равнозначащие свободные личности должны шествовать по жизни рука об руку». Но в последнюю минуту шествие отменилось, потому что к Валерию приехала жена.