Всем смертям назло

Все кругом нас казалось неверным, зыбким, враждебным.

Ветра не было, а шумы и шорох в траве, в листве точно двигались за нами по пятам.

Луны тоже не было, а неясное мерцание, разлитое вокруг, грозило выдать, обнаружить, предать...

Когда дошли до небольшого ручья, Миреев тихо бросил:

— Отсюда поползем.

— Ну, смотри, Миреев, — обратилась я к нему на прощание, — чтобы все в порядке...

— Я отвечаю, товарищ капитан, — сказал Миреев.

И снова его слова внушали доверие и звучало в них больше, чем было сказано.

Он вернулся через сутки, но еще утром заработала рация группы: передавались результаты наблюдения за движением противника по дороге.

Ночь застала нас в пути в штаб дивизии. За нами на тачанке ехали Миреев и два бойца, посланные комбатом в соединение. Беспокоящий огонь немецкой артиллерии заставил нас укрыться в старом, заброшенном блиндаже.

— А Миреев где? — спросил майор, посветив электрическим фонариком и оглядевшись.

— А он наверху остался, — сказал один из бойцов.

— Ему что ж, приглашение особое надо?! Зови его сюда, а то неровен час...

В открывшуюся дверь ворвался шум канонады и резкий запах пороха.

Спать не хотелось. Закурили.

Наш майор был хорошо настроен: первые результаты разведки радовали.

— Мы тебя в офицерскую школу пошлем, — внезапно обратился он к Мирееву.

— Посылали, — вмешалась я. — Мне комбат говорил: Миреев не хочет. После войны домой собирается.

— Да ты что? — удивился майор. — В офицерскую школу не хочешь? Чего же ты тогда хочешь?

— Хлопок растить буду, товарищ майор. Такое мое занятие в жизни.

— Хм... — проворчал майор, — хлопок, может, и без тебя произрастет. А к нашему делу у тебя склонность, понимаешь, талант, может быть.

— Я насчет хлопка еще больший талант имею, — возразил Миреев.

— Не знаю, какой ты мастер на полях, а вот в нашем солдатском деле ты хорош.

Миреев помолчал, потом вдруг спросил:

— Могу задать товарищам командирам вопрос? Вы, верно, и на других фронтах бывали?

Да, конечно. Майор был на Западном, на Карельском, я — на Юго-Западном, на Калининском...

— Так... — Было слышно, как Миреев придвинулся ближе к нам. —А не встречали такой нации — каракалпаков?.. Бойцов, может, или офицеров?

— Ну, как же, — сказал майор, — у меня ординарец из Нукуса был, славный парень. Под Белым меня из огня вытащил. Потом в разведке у меня еще в полку два друга служили: один под Ельней геройски пал, другой где сейчас, не знаю, потерял из виду. Еще знал в политотделе армии инструктора, я ему орден вручал.

— Так... — повторил Миреев, — А звать их как?

Майор припомнил и фамилии.

Молчание воцарилось в блиндаже. Миреев сидел со мной рядом, и я слышала, как он что-то шептал про себя. Мне показалось, что он повторяет названные майором имена.

— А вам зачем это? — спросила я.

— Я сам каракалпак, — ответил он просто.

К утру мы были у себя в дивизии. До отъезда Миреева в батальон я видела его, и как-то мы провели с ним свободный часок в задушевной беседе. Он достал из кармана письма от домашних, с этого обычно и начинается солдатская дружба, и перевел мне их.

Рация нашей группы работала исправно. Наши люди разведали движение противника на шоссе и обнаружили пункты скопления техники. Пора было им возвратиться. Внезапно связь оборвалась. Мы ждали сутки: никто не возвратился.

Я, не отрываясь от телефона, держала связь с батальоном. Комбат предложил послать Миреева на поиски. Майор согласился, а мне приказал выехать в батальон и ждать результатов. Я прибыла в батальон на следующий день после вторичного выхода Миреева в тыл.

На рассвете меня разбудил командир роты. Было тихо, немцы молчали. Тем не менее предчувствие несчастья охватило меня.

— Вернулись ваши. Целы. Крепко ранен Миреев, на плащ-палатке принесли.

Я выскочила наверх. Миреев лежал на залитой кровью плащ-палатке. Ротный санитар бинтовал ему ногу ниже колена. Нога, внизу уже туго охваченная белым бинтом, резко выделялась на темном фоне палатки. На лице Миреева застыло выражение большого страдания.

Я посидела около него, пока санитары запрягали коня в повозку, готовясь везти раненого в медсанбат.

— Я чувствую... плохо... возьмите... сохраните... Если что, пошлите на родину. — Миреев вынул из кармана гимнастерки самодельную записную книжечку того бывалого вида, какой имеют все документы, которые солдат таскает в карманах.

Я простилась с ним, пообещав завтра заехать к нему.

Все семь наших разведчиков — двое из них были легко ранены и сами перевязались — подошли ко мне. Старший группы сержант Дымко подал мне только что написанный рапорт.. Он был по-солдатски краток и по-солдатски красноречив.

Связь с дивизией прервалась из-за повреждения рации случайным осколком. Но ввиду важности наблюдаемых передвижений, решили задержаться. Получив через Миреева приказ о возвращении, группа двинулась в обратный путь. Уже на «ничейной земле» наскочили на гитлеровцев. Завязалась перестрелка. Стали отходить, пустив вперед радиста с рацией. Миреев огнем своего автомата прикрывал отход. Тут он был ранен в ногу и грудь...

Я ехала в медсанбат по той самой дороге, по которой несколько дней назад мы добирались до резиденции Стручка. Но мне казалось, что с тех пор прошло очень много времени. И в этот срок, подумалось мне, я узнала еще одного замечательного человека.

В перевязочной, куда я сперва попала, я наткнулась на того ротного санитара, который доставлял сюда Миреева.

— Ну как? — спросила я.

— Ступню отрезали, вторая рана несерьезная. Поправится. Да вы пройдите к нему.

Он проводил меня до кирпичного дома в центре деревни.

Я с радостью увидела лицо Миреева, хотя бледное и осунувшееся, но без того выражения страшной муки, которое так больно меня поразило вчера на передовой.

Он был рад мне.

— Ну, вот как все получилось. Помните наш разговор в блиндаже?.. Вот и хорошо, что в военные я не стремился, теперь бы горевал.

Я подумала с грустью, что и на поле ему без ноги будет трудно, но он, как будто угадав мои мысли, тотчас же сказал:

— Я пользы принесу не меньше, а больше, чем раньше, я теперь цену всему лучше знаю. Вы еще услышите...

Я вернула ему его записную книжку — записи в ней были на его родном языке — и спросила его, о чем они.

— Я вам сейчас почитаю.

Я приготовилась слушать. Он читал и тут же переводил мне записанное.

— «Партизан М. уроженец деревни... — читал Миреев, — пал смертью храбрых в бою с карателями. Медработник Юсуп, фамилии не узнал, вынес из боя 29 раненых с их оружием, политработник... отличился при переправе...»

Примерно так выглядели эти записи. Подвиги одних были записаны подробно, о других приводились только краткие характеристики. Все это были каракалпаки, которых Миреев встречал лично или о которых слышал в течение прошедших военных лет. Здесь же оказались записанными имена тех, о которых рассказывал тогда майор в блиндаже, ночью.

— Зачем ты записывал все это? — спросила я, хотя уже и сама догадывалась.

— Видишь ли, товарищ капитан, наш каракалпакский народ очень маленький народ, очень маленький, мы как одна большая семья... В семье так всегда бывает: один отвечает за другого. Надо, чтоб семья наша знала, как мы воюем. Кто погиб, про того пусть детям расскажут. Вы поняли меня?

Да, мне все было понятно.

И, взяв из его рук книжку, я записала в нее историю Мадраима Миреева — сына каракалпакского народа.

По делам выборов

За окном плыли снежные равнины и над ними луна, круглая и яркая, как начищенный таз.

Мы были вдвоем в купе: я и немолодой худощавый полковник с длинными темными усами. Выяснилось, что мы оба едем в один и тот же районный центр, несколько лет назад почти целиком разрушенный немцами.