Всем смертям назло

А Женина дочка уже на третьем курсе. Медичка. Живет она вместе с отцом. Он вернулся с войны инвалидом, без ноги. Работает врачом. Он так и не женился. И память о Жене царит в доме нетленная и, за давностью сроков, почти беспечальная.

Абель со своей губной гармоникой

Эту историю рассказал мне солдат Онисим Головенков. Я передаю ее такой, как услышала.

— До армии был я в партизанах. А как попал в партизаны, — так это прямо чудно...

Дело было под рождество. А у нас в Щеглах уже есть шесть месяцев как стояли немцы. Те, что пришли первыми, те враз ушились. Пограбили, конечно. Иных наших мужиков так прямо из штанов повытряхнули. И ходу дале! Пришли эсэсы. Эти не грабили, а ну — лютовать! Веришь, никто ночи не спал. На дворе морозище, а мы по сараям сидим, трясемся: кто знает, что им в голову стукнет? Стащат в овраг и прикончат. Это им пара пустяков. Мне в ту пору тринадцать стукнуло, вытянулся я порядком, а сам — дурак дураком. Видел я, как повесили моего дядьку, бригадира колхозного, как плетками тетку измордовали, как баб наших в Германию угоняли. Все видел, все слышал. И бабий вой, и крик ребят — сирот.

Стало мне вроде уже не тринадцать, а все восемнадцать. Ну и мальцам, моим дружкам, тоже не светило в детях ходить.

Собирались мы за баней на яру и все думали, как немцам хвост прижать. Один говорит: «Поджечь избу, где они спят». Да как подойдешь? У них часовые расставлены. Другой говорит: «Как будет ихний хауптман выходить до ветру, вдарить его гранатой». А он до ветру и не ходит: у них прямо в избе нужник, и солдат горшок выносит, — как говорится, эхтариш — культуриш. Словом, все не подходит.

А тут в аккурат из деревни ушли эсэсы и пришли тоты, как бы сказать, вроде ремонтников, что дороги налаживают. Эти на виселицу не тащили, а если вздумается кому, то палят прямо в морду тебе из автомата, и будь здоров!

Был у них самый проклятущий изо всех, такой Абель. Звали его как-то иначе, но прозвище ему было Абель. Он имел аккордеон, красивый, серебряный, с перламутром. А играл почти всегда одну и ту же песню и подпевал себе ржавым таким голосочком. Песня та называлась «Абель мит зайнер мундгармоника», что значит: «Абель со своей губной гармоникой».

Абель был маленького росточка, белобрысый, в очках. Среди тотов многие над ним надсмехались. Только этот смех им боком выходил: Абель умел каждому пакость устроить. На одного наябедничает, под губу подведет; насчет другого напишет домой, что, дескать, пал ваш муж ам фельд — на поле брани, значит...

Это рассказывал дед Семен. Он у тотов в мастерских печку складывал и в немецком языке очень прекрасно разбирался, поскольку еще в ту войну был газами отравлен... Да. А уж наших Абель не миловал. Чуть что — бац! — даст короткую очередь, и пошел себе дальше!

Наступает рождество. Тут бы салазки, елка, ряжение — куда там! На грудного младенца и то шикают: «Цыц! А то Абель услышит!» Абель со своей губной гармоникой...

Ну, праздник немцы, понятно, встречали лихо. Бражничали, песни играли. В школе решили устроить бал. В нашей школе. Заставили всех ребят, кого поймали, хвойные ветки ломать, плести гирлянды. И еще научили бумажные цветы делать. Бумаги цветной дали: режьте, клейте! Шнеллер абер — скорее! Потому — мы хотим веселиться!

Я прослышал про эту затею и залез в клеть — клещами, думаю, меня отсюда не вытащите. Стану я цветочки вам делать, как раз, подавитесь ими!

Был у меня закадычный друг, Алешка. Такой заводила, как учудит чего, хочешь — стой, хочешь — падай! А при немцах сник. Все больше молчит, грустный такой. Да и не с чего было радоваться: отец у него в партизанах, в деревне все про это знали. Ну, а немцам Алешкина мать так объясняла: мол, погнали отца окопы рыть, да он не вернулся.

Попался Алешка на глаза Абелю. Хотел пройти мимо. Абель его затронул: чего, мол, не здороваешься? Да как огреет плеткой.

Ну вот, сижу в клети, слышу Алешкин голос. Выхожу во двор. Вечер уже, тихо так, морозно. Самый сочельник. На дворе никого нет. В окнах темно.

Поманил меня Алешка пальцем. Вышли мы на улицу. И здесь темно. Спать не спят, а свет тушат. И только в школе окна светятся.

— Пойдем, — говорит Алешка, сам веселый такой, на себя не похож.

— Куда? — Смотрю на него, как баран на новые ворота, потому что он прямо на школу мне показывает. И я вспомнил, что вчера видел, как Алешка из школы выходил. И даже удивился: на кой ему туда?

— Айда! Гирлянды плесть!

— Ты что? В немецкие подлипалы?

— Балда ты, Онька, — говорит он, — такой случай раз в жизни выпадает.

Я его слушал, рот раскрывши.

Пошли мы. Приходим в школу. Сторожиха Капка в сенцах пол домывает.

— Чего пришли? — набрасывается на нас, — без вас тут нагнали довольно...

Тут в дверь выглядывает Абель: он у них, что ни случись, — первый!

Узнал Алешку и осклабился; радуется, что парень за ум взялся:

— Малшик, давай, давай!

Заходим в класс. Сидят больше малыши, пыхтят, бумагу режут и цветочки делают. А немцы налаживают гирлянды под потолком. С бочек ободья железные поснимали и сделали вроде такие ветки железные и на ветке — бумажные цветки. А на лампе — большой шелковый зонтик. Капкин.

Из класса парты повынесли, посреди елка стоит, тоты около нее хлопочут, обряжают. Столы расставлены, и уже на них стелют скатерти и тарелки ставят.

Стали мы цветочки эти самые выкручивать из бумаги. Алешка меня локтем толкает: смотри, чего я сделаю. И делай так же.

И сразу бумагу режет, ножницами выкраивает чего-то — получается цветок.

— Шён, — говорит Абель, — шён, абер шнеллер!..

Сверкнул Алешка глазами, но ничего не сказал.

Скоро уже ихнему балу начинаться. Все готово. Нашего брата вытряхивают: всё, валите отсюда.

У нас в классе большая русская печь. Давно-давно сложил ее Алешкин дед.

Когда мы маленькие были, на печи этой прятались. Как урок не выучим, так на печь! Пока учитель не пронюхал — уж дал нам гонку!

Немцы кричат Капе:

— Дроф! дроф! Кальт! — холодно им.

Капа подкинула дровишек. Потом стремянку поставила — лампу снять и долить керосину. У нас электростанцию снарядом разнесло, так что электрического свету не было.

Алешка подбегает:

— Тетя Капа! Я вам сейчас лампу сниму и заправлю!

Капка и рада:

— Валяй, чего ж!

Алешка снял лампу с крюка, вынес в сенцы, налил смеси керосина с бензином.

Ребята стали разбегаться. Немцы тоже разбрелись кто куда. Капка в чуланчике красоту на себя наводит.

А Алешка мне знак подает: за мной! И лезет на печку. Я за ним. Влезли и затаились. Алешка мне глазами показывает, а я уж сам вижу: все кирпичи вокруг дымохода повыбраны и на честном слове держатся.

Я ничего не спрашивал: понял, чего Алешка Капку обхаживал и чего ходил в школу! Только обидно мне стало: почему он меня не позвал кирпичи отдирать.

Начинают фрицы собираться на бал. Прибрались, прилизались. Ну, нам теперь назад ходу нет, лежим. Жарко, спасу нет! С нас пот ручьем! Лежим. И лежать нам долго — это ясно. Пока напьются.

А тут веселье идет своим ходом. Пьют, едят. Три музыканта на скрипках наяривают, и все подпевают. Берутся под руки, сидят, раскачиваются и подпевают: «Нох маль, нох маль, нох, майне либе»... «Еще раз, еще раз, моя любовь».

А у нас с Алешкой наверху, как в аду, жара несусветная! И дымом несет.

Поначалу боялись мы расчихаться. А потом такой галдеж поднялся, что хоть гром греми — не услышат!

Вдруг в шуме-гаме разбираем мы: Абеля зовут... «Абель, Абель, ком»

Встает из-за стола Абель: мундир расстегнут, морда красная. Но на ногах стоит крепко, он даром что щупленький, сила в нем есть.

Берет аккордеон, ногу на табуретку ставит и начинает:

— Абель мит зайнер мундгармоника...

А там припев тоже есть: «Абель, ах, Абель.» И все, значит, подхватывают: «Абель, ах, Абель!»