Всем смертям назло

Это словечко «пока» вместо «до свидания» недавно только вошло в обиход, но уже прочно укоренилось и вытеснило даже широко распространенное «определенно», употребляемое в смысле «да».

Вышло так, что кто-то зачем-то меня направлял к Володе, а не я сама, по влечению сердца, пришла его повидать. Что поделаешь!

На Южном у «ДЕТО» стояла толпа. Мужчины и женщины с мешками и баулами чего-то требовали, ругались, потрясали кулаками. Другие, наоборот, в тупой покорности сидели на своих пожитках, устремив тусклые взоры на красноармейца в ядовито зеленых обмотках, преграждавшего дорогу в казенного вида дверь под вывеской: «ОДТО ОГПУ». Я испугалась, что мне придется пробираться через эту густую и безусловно вшивую толпу мешочников, но обладатель зеленых обмоток заметил меня и грозным окриком расчистил мне путь.

— Приказано пропустить, — сказал он, когда я нерешительно приблизилась.

Посреди большой, полупустой комнаты стоял письменный стол, довольно обшарпанный. За столом сидел Володя. Я его не видела, потому что его заслонял от меня большой и толстый, — такие толстые среди нас еще не попадались, — военный, стоявший руки по швам, чуть наклонившись к столу.

Я услышала знакомый Володин голос с какими-то новыми, начальственными интонациями:

— Об жратве поменьше думать надо. Революцию мешочники обгладывают, а вы в «Каменном столбе» прохлаждаетесь.

Второразрядный ресторан «Каменный столб» находился как раз на вокзальной площади, и я подумала, что толстяку это очень удобно.

— Так в вокзальном ресторане же нам запрещено, мы тут сутками... — взмолился толстяк, — есть где-то надо...

Володя бросил непонятные слова:

— На подходе 144-й-бис. Оцепите три последних вагона. Данные есть. Идите. Выполняйте! Одна нога тут, другая там.

— Будет сделано.

Толстяк повернулся кругом, и в это время влетел молоденький парень в штатском.

— Товарищ начальник! Двух сявок споймали. Умыли чемодан у якогось штымпа заграничного, во гады! — радостно закричал молоденький.

— Навэрх, навэрх, до Максименка! — сказал Володя, и тут он увидел меня. — Навэрх, до Максименка! — механически повторил он с широкой, такой знакомой мне и так не соответствующей этим словам и обстановке улыбкой.

И потом все время, пока мы сидели и все говорили и говорили, забыв об окружающем, то и дело забегали комнату полумальчики в военном, Володя называл их «линейными агентами», и пожилые усатые железнодорожники. Все они очень категорично требовали чего-то от Володи. А он только устало повторял свое:

— Навэрх, навэрх, до Максименка!

Так что я уже подумала, что это пароль, но оказалось — просто Максименко, начальник ОДТО, и он помещается на втором этаже.

Мы говорили каждый о своем, но так получалось, что с разных концов мы приходили к одному и тому же: жизнь наша страшно изменилась.

— Подумай, Володька, ведь есть же люди, которые, как мы когда-то, живут среди самого светлого, что есть в нашей жизни: строят заводы и наводят мосты и учат детей любить революцию и партию. И они даже не знаот, не догадываются, сколько вокруг всякой нечисти...

— Да чего, к чертям собачьим, где-то искать далеко, Лелька! Вот же у меня под боком такие же молодые, как я, так они же все — инженеры, техники, — да боже ж ты мой! — машинисты, смазчики, путейцы, тяговики! Они же новый, советский транспорт создают, творят и видят плоды своих трудов. А я? Диверсии, спекуляция, воровство... Самая изнанка жизни, самая погань. А я ведь с пятнадцати лет уже помощником машиниста в Купянск ездил. И не только уголь лопатил, а на левом крыле стоял. Поезд водил... — сокрушался Володя.

Но в его глазах, в его тоне я слышала: «Да-да, мы чернорабочие революции, мы вывозим все нечистоты переходной эпохи. И никто не назовет наших имен, и не поставят нам памятник. Но именно мы обеспечиваем строительство и промышленности, и транспорта, и всего, всего, что нужно для социализма. И в этом наша доблесть и гордость».

И я думала это самое, но говорила о том, что мы «навоз истории», ее муравьи, разрыхляющие землю для того, чтобы зерно, упавшее в нее, дало росток.

И говоря все эти «высокие слова», мы отлично понимали друг друга.

— Слушай, Лелька, а что в «Ампире»?.. И ты все еще спишь на гладильной доске?

— Ну что ты! Я теперь на ней даже не помещаюсь...

— А клопы?

— Вывели.

В один прекрасный день Федя сказал: «По-моему, при строительстве социализма стыдно жить с клопами». А Котька, конечно, стал кричать, что у нас свобода и каждый живет, с кем хочет, и это вошь — враг социализма, а про клопов ничего не сказано. Ну, в общем, клопов нет. Да и кусать им теперь некого. Микола ведь от нас ушел...

— Как? Куда?

— К Эльзе — шансонетке.

— Что? — Володя махнул рукой кому-то, заглянувшему в дверь, и снова обратился ко мне: — Да рассказывай же! Ну! — Он расспрашивал так вкусно и даже открывал рот в интересных местах, что я вошла в раж. Ведь Володька не был у нас целую вечность.

— Гришку-химика выслали, — сообщила я.

— Да ну?!

— Погорел на Пречбазе с кокаином. Под видом сахарина торговал. В Нарым на пять лет. И мама его с ним поехала.

Володька захохотал на все ОДТО:

— Воображаю: мадам в Нарыме!

— В их комнату вселили эстрадную певицу, бывшую шансонетку Эльзу. То есть она Лиза, но зовется Эльзой.

— Лелька, а что это — «шансонетка»? Это, просто сказать, б...? — спросил Володька простодушно.

— В этом духе, но только с танцами и песенками, — пояснила я не совсем уверенно, — знаешь, такими, ну: «Нахал, оставьте, я иду домой!» А он за мной!» — и все такое. Поскольку шантаны прикрыли, она теперь в Госэстраде и называется «каскадная певица».

— А из себя она ничего? — азартно спросил Володя, изобразив пальцами в воздухе абрис женской фигуры. — Все на месте?

— На месте, — подтвердила я. — До того на месте, что Котька с Миколой из-за нее чуть не передрались. И кончилось тем, что Котьку выставили, а Микола перебрался к ней.

— Смотри, какой! Кто б подумал? А Гната видишь?

— Володька, что я тебе расскажу! Послал меня Шумилов в Военный трибунал по нашим делам. Иду по коридору... Ковер, знаешь, такой, стены масляной краской... Иду, таблички на дверях читаю и вдруг: «Старший военный следователь Г. Хвильовий». Представляешь?

— И ты не зашла?

— Конечно, зашла. Знаешь, он мне обрадовался. Как-то он изменился. Не поймешь даже, в чем. И голос стал какой-то жирный. «Хочешь, Лелька, — говорит, — я тебя в два счета переведу к нам?» — «Зачем это?» — спрашиваю. «Ну все-таки большие масштабы, большие перспективы. А я тебе ведь обязан. Это ты меня тогда на лестнице нашла, помнишь?» А я, знаешь, Володька, сразу вспомнила почему-то, как он хныкал, что мы объедаем Котьку. «Нет, — говорю, — мне своих масштабов хватает». Он меня проводил по лестнице до самого низу и на прощанье опять повторил, что мне обязан, и если мне что-нибудь будет нужно, то стоит ему только слово сказать... И все такое.

— Скажи, пожалуйста! А мы все думали: он — Ломоносов, — сказал Володька.

— Нет, не Ломоносов. Он, Володька, скорее всего... — я задумалась, — Фуше!

— Фуше? Это который при всех правительствах начальником полиции?

— Да! Именно! — разгорячилась я. — По-моему, Володька, ему все равно, что у нас: революция или реакция. Он, как это...

— Карьерист?

— Нет, еще хуже... Приспособленец — вот кто!

Это было новое слово, недавно вошедшее в обиход.

— Может, он из кулаков, Гнат? — спросил Володя и с профессиональной интонацией заметил: — Мы же его не проверяли, кто он есть.

— Нет, он из бедняков. Это точно, — успокоила я его.

И мы опять заговорили о том, что нас касалось ближе всего: о том, что мировая революция, по всем видимостям, задержалась, но это ничего, потому что мы все равно строим социализм, — что же нам дожидаться ее, что ли? Так пока мы будем у моря погоды ждать, нас задавят! Что смычка с крестьянством — вот это дело! Смотришь, и мужик потянется к социализму, надо нам только не драть перед ним нос!