Всем смертям назло

— Я познакомилась с Софьей Яковлевной Пгржельской совершенно случайно. Уверяю вас... Я не знала о ней ничего. Ничего плохого. Я очень нуждалась, ведь у меня никого нет. И я не получаю стипендии, у нас в Музыкальном стипендия — это, знаете, очень трудно. Только самым, самым... Я никогда не была «самой»... Вообще, мне не везло. — Жанна опустила голову, слезы снова набежали на ее глаза... Но она справилась с ними и продолжала: — Год назад я повесила около своего дома несколько объявлений. О том, что даю уроки музыки. Никто на них не откликнулся. Никто, кроме Софьи Яковлевны. Она написала мне открытку, пригласила меня и так тепло меня приняла... Она сказала, что я буду своим человеком в их семье. И сама назначила плату за уроки с Мишей. Плату очень высокую. Меня удивило, что деньги она всегда мне давала так: за один прошедший месяц и за один вперед. Конечно, мне это было удобно, и всегда получалась приличная сумма.

И я ровно ничего, ну ничего не подозревала. Верьте мне. Когда меня задержали тогда у кассы, мне и в голову ничего не пришло. Потом, как вы велели, я вернула деньги Софье Яковлевне и сказала, что кассирша признала их фальшивыми. Софья Яковлевна придирчиво меня расспрашивала, как все было, не задерживали ли меня, не обратил ли кто-нибудь на меня внимание.

Я сказала, что нет, что, кроме кассирши, никто ничего об этом случае не знает.

Вот тогда Софья Яковлевна и сказала про горжетку. Я поверила ей. Но случилось так, что я эту меховую вещь увидела у нее в шкафу. И попросту воскликнула: «А вы сказали, что продали ее!» Софья Яковлевна изменилась в лице. Она тотчас меня обняла, села со мной на кровать и сказала, что давно хочет со мной поговорить откровенно. Ведь я ей как родная!

Дело в том, что ей представилась возможность хорошо заработать. На чем? На комиссии. Знаю ли я, что такое комиссия? Да, я слышала, что привозят, например, откуда-то сахарин и здесь местные люди его продают и получают за это какой-то процент. Какой же товар перепродает Софья Яковлевна? Я никогда ничего такого у нее не видела. И тогда она мне сказала: товар этот — деньги. Червонцы.

Для чего она мне это рассказала? Я должна помочь ей. Самой ей трудно сбывать червонцы, которые ей привозят из другого города. Я буду работать «от нее» и получать за это... ну, большие, очень большие деньги. Я сразу сказала, что ни за что не соглашусь. Ни за что! Она засмеялась и сказала: «Поздно, девочка! Ведь ты уже год как работаешь на меня. Я всегда платила тебе ‹нашими» деньгами».

Я заплакала. Она ласково утешала меня: «Дурочка, ты же сама видишь! Ты только один раз попалась — и что же?.. Именно тебя никто никогда не заподозрит». — «Нет, я не могу», — настаивала я. «Как хочешь. Но мой компаньон будет очень недоволен. А он человек серьезный. Учти, что ты целый год работаешь на нас... Это не шутка».

Она запугала меня. Она просто запугала меня. И я огласилась... Меня познакомили с отцом и сыном Лямиными. Я должна была теперь сама «реализовать товар», а Софья Яковлевна, как она сказала, «отойдет в сторону», потому что она уже устала и временно «выйдет из игры»...

Лямины договорились со мной, что через месяц привезут «товар»... Я встречалась с ними каждый день в разных местах: в ресторанах, в казино, на бегах. Но у них ничего такого не было... Они сказали, что через месяц.

Жанна замолчала и потом сказала твердо:

— Все равно я не стала бы, лучше покончить с собой. Я на что-то надеялась. Но я страшно боялась, что за мной уже следят. Не знаю, почему, но я запомнила ту кассиршу, знаете, которая задержала меня с этими деньгами. И я подумала так: подойду к ней. Ведь она единственный человек, который видел у меня злосчастные деньги. Если она меня не узнает, значит, все в порядке.

— Но ведь мы тоже знали... — мягко напомнил Шумилов.

— Конечно. Но, знаете, я подумала, что вы поверили мне.

— Вы не ошиблись.

Жанна с горячностью продолжала:

— Так ведь я действительно сказала тогда вам правду. Ну вот, я пошла опять в тот магазин и стала в очередь к той кассирше. Она меня узнала, взяла у меня деньги и даже не посмотрела их на свет. И так участливо спросила:

— Девушка, вы, надеюсь, не имели неприятностей?

Я чуть не разрыдалась. И вот тогда я решила броситься в реку, если меня будут вынуждать.

Жанна замолкла надолго.

— Когда же должны приехать Лямины? — спросил Шумилов.

— В конце этого месяца. Может быть, приедет один только Борис. Сын.

— Вы сообщите нам о его приезде. Только не ходите сюда. Моя помощница встретится с вами на улице.

И Шумилов отпустил девушку.

— Драпанет, — не выдержала я.

— Плохо людей понимаете, — отрезал мой начальник.

И вот теперь мы ждали. Мы занимались множеством других дел, но среди них я всегда помнила растерянную, запутавшуюся Жанну, для которой развязка этого дела значила очень много, много больше, чем для нас. Для нас это было одно из дел, которые мы вели. Для нее — вопрос всей ее жизни.

Если бы она не встретилась с нами, что было бы с ней? Она осталась бы в мире Ляминых. И так как мир этот был обречен, то, погибая, он увлек бы и Жанну. Мы указали ей выход.

И так почти в каждом деле: вокруг кучки преступников существовала некая орбита, по ней двигались люди, которые легко могли соскользнуть вниз, могли быть втянутыми в преступление. Но могли и сойти с орбиты, вырваться к настоящей жизни и стать нашими товарищами.

Это вносило сложность в нашу работу. Не могло быть рецептов на все случаи. И надо было в каждом искать свое решение.

За основной задачей — разыскать виновника, доказать его виновность, вставал ряд других, касавшихся других людей: определить их место в деле, может быть, помочь им, дать им возможность помогать нам...

Я думала о Жанне, об этой моей ровеснице, и мне казалось, что я уже очень долго живу на свете. Эта наша работа как-то старила. Да, точно: она прибавляла лет. Когда-то мы жили, словно шли каким-то совершенно прямым коридором, в конце которого сиял ослепительный свет будущего. Теперь мы стремились на этот свет через лабиринт, где мерзкие твари, порождения тьмы хватали нас за ноги, а свет был далек, а болото противно чавкало под ногами...

Мы видели изнанку нашей действительности и понимали, что это только изнанка. Но с этим приходило и чувство сложности нашего движения, чувство вечной мобилизованности, ответственности.

И путь в будущее уже не казался мне ни прямым, ни легким.

Мы редко говорили обо всем этом с Шумиловым. То, то он называл «философией нашей работы», открывалось мне в каких-то деталях, в брошенных походя репликах.

Наша коммуна над «Ампиром» распадалась на глазах: Микола учился в технологическом, много занимался, часто ночевал в институте у товарищей. Котька пропадал неизвестно где. Чаще всего мы встречались в лучах медного чайника с Федей. Но и это были короткие и невеселые встречи.

Мне не с кем было поговорить по душам.

Существовала еще одна преграда, выросшая между мною и товарищами: почти все, что меня сейчас занимало, не подлежало оглашению. Я могла поговорить обо всем только с Володей Гурко.

Володя уже давно жил в общежитии. Оно было, по существу, военной казармой, и у входа стоял красноармеец с винтовкой. Молодой, вежливый командир, сидевший за столиком у телефона, сказал мне, что товарищ Гурко «в данный момент находится на дежурстве в ОДТО ОГПУ».

— А я не могу туда пройти? — слегка оробев, спросила я, поняв, что Володя теперь — персона, хотя одно предположение, что я по каким-то причинам не могу его увидеть, когда хочу, больно поразило меня.

— Это можно устроить, — снисходительно сказал командир и спросил, как моя фамилия. Он покрутил ручку настенного телефона и прокричал в трубку несколько слогов: «Де-то!», «Юж-уз!» и еще что-то.

— Ответ дежурного! — в конце концов потребовал он и после паузы уже другим, игривым голосом, сказал: Владимир? К тебе пришла товарищ женского пола. Фамилие: Смолокурова... Да-да. Направляю к тебе. Пока!