Кристина

— Тише! Тише! Успокойтесь, — потянула меня миссис Райт, но я оттолкнула ее руку. — Да кто они такие — все эти типы? Они все смотрели на меня свысока, потому что у меня было двое детей. Но вон Молли спала каждую неделю с новым хахалем весь первый послевоенный год — она сама мне говорила, — а сейчас стала такой почтенной дамой, что даже и не взглянет на меня: я для нее теперь не пара.

Я еще не успела и сообразить, что собираюсь делать, как уже оказалась в центре зала. Я направилась к ней и не могла остановиться.

— Привет, Молли.

— Привет, Кристина.

— Долго мы не виделись… сколько?

— Прошу вас извинить, но вы с другой компанией, — проговорил ее супруг, и я тоже собралась наброситься на него, как Молли протянула ко мне руку и сказала тем старым тоном, который я хорошо знала — Оставь ее в покое. Пусть присядет.

— Ничего подобного. Я запрещаю тебе приниматься за старое. Я уже говорил тебе и твердо буду стоять на этом.

— Ох уж этот непреклонный мистер Аркрайт! Ох уж этот лицемеришка, мистер, черт его побери, Аркрайт! — нараспев произносил чей-то голос, который, казалось, вовсе не принадлежал мне.

— Ну, ну! Пойдемте-ка, — бармен попытался увести меня от столика, положив мне руку на плечо. Но я стряхнула ее и закричала:

— Не распускай руки, я буду сидеть здесь!

Я подошла к Молли, и в этот момент, как будто ценой жизни спасает свою супругу от заразы, мистер Аркрайт закрыл ее собою. Какое-то мгновение я смотрела ему прямо в глаза, потом отвела руку назад и залепила пощечину. Разнесшийся по бару звук принес мне такое глубокое удовлетворение, что мне захотелось повторить то же самое и другой рукой.

В следующий момент я отлетела назад и упала бы, если бы кто-то не подхватил меня. Когда я снова приняла вертикальное положение, меня, казалось, окружали лишь руки и лица, а я вертела головой, пытаясь отыскать мистера Аркрайта, и кричала:

— Что ты о себе возомнил, паршивый торгаш? Червивые яблоки да гнилые апельсины, завернутые в папиросную бумагу!

— Уходите, уходите!

— Убери руки!

— Проваливай! — меня вытолкнули во двор через боковую дверь, и я, словно мячик, отлетела от противоположной стены. Но уже в следующую секунду я вновь забарабанила в дверь кулаками и закричала:

— Вы тянули из меня деньги столько лет, вы, грязные свиньи! Что вы из себя строите!

Не знаю, сколько я орала у двери, потом вдруг чья-то тяжелая рука легла на мое плечо и развернула меня. Я оказалась лицом к лицу с полицейским, но уже пребывала в том состоянии, когда вам неведом страх. Не помню, что он сказал, но он мне не нравился. Я ругалась и пыталась сбить его с ног. Дальше все было как в тумане. Появились две женщины-полицейские, и одна из них предупредила:

— Если ты не перестанешь орать, я окачу тебя ведром воды.

Это я помню совершенно отчетливо. И еще то, что я кричала в ответ:

— Только попробуй, ты, синеблузая Бетти!

Помню, я говорила себе, что надо успокоиться, но крик словно засел у меня в голове, и контролировать его я не могла. Что было дальше, до того момента, как я заснула, сказать не могу. Знаю лишь, что я продолжала ненавидеть этого торгаша Аркрайта.

Когда я проснулась, ощущение было такое, словно я умерла и нахожусь в аду. Страшная головная боль не давала мне закрыть глаза, а вот запах заставил предположить, что я нахожусь в преисподней. На запах мочи у меня была аллергия — до такой степени, что меня начинало тошнить, поэтому комбинация из боли, вони и помутнения рассудка внушила мне, что я скончалась и получила по заслугам. В детстве я верила, что наказание за грехи после смерти приходит в виде как раз того, что ты ненавидел в жизни, и с тех пор мои взгляды не особо изменились. А потом я открыла глаза. До самой смерти не смогу забыть этого момента. Мною овладело чувство стыда. Да, я знала, что это такое — стыд, от которого начинала зудеть плоть, но сейчас было что-то другое, более глубокое и обжигающее.

Я обвела взглядом каменные стены; в верхней части одной из них имелось маленькое зарешеченное окно. Я опустила свои усталые, наполненные сном глаза и увидела в углу некую деревянную конструкцию. Параша. Рядом скамья и выдраенный щеткой деревянный стол. Я взглянула на свою койку — ни «головы», ни «ног», какое-то возвышение с матрасом. Я поднялась и села на краю.

— О Боже! — сорвался с моих губ проникнутый агонией стон.

О Боже, что я натворила? Я посмотрела на грубую деревянную дверь с темной решеткой и почувствовала, как меня начинает охватывать паника, паника человека, оказавшегося в замкнутом пространстве. Я бросилась к двери, но не стала барабанить; прижавшись к ней лицом и телом, я услышала шаги в коридоре. Я уставилась на решетку, в ней открылось маленькое окошечко, и появилось женское лицо. Женщина, похоже, была удивлена, обнаружив, что я смотрю на нее. Она не сказала ни слова, но я услышала, как в замочной скважине повернулся ключ, и отошла на шаг. Я тяжело дышала и вынуждена была предпринять усилие над собой, чтобы не рвануть с места и не броситься мимо нее прочь.

Но ее голос успокоил меня. Очень спокойно и таким тоном, словно она зашла в мою комнату в нашем доме, женщина поинтересовалась:

— Вам лучше?

Я не могла говорить.

— Садитесь, — она указала на койку. — Я принесу вам чашку чая. Наверняка у вас болит голова.

Я не села, а, отодвинувшись от нее на некоторое расстояние, умоляюще проговорила:

— Пожалуйста, позвольте мне уйти.

Ее ладонь Легла на мою руку.

— Ваше дело будет рассмотрено сегодня утром — первым. Сегодня их немного. А потом сразу же пойдете домой.

— Но… но… — я хотела было сказать: «У меня маленький ребенок», но потом передумала. — Мои дочь и отец — они будут беспокоиться.

— Они знают, — она успокаивающе похлопала меня по руке. Женщина была такого же возраста, как и я, но ее похлопывание напомнило мне мать. Это было уж слишком. Я больше не владела собой и беспомощно разрыдалась. Она села на кровать рядом со мной. — Знаете, вы еще слишком молодая, чтобы вести такой образ жизни.

Она убрала спутанную прядь волос с моего лба, и этот добрый жест вызвал у меня еще больший поток слез.

— Я помню вас еще девочкой. О, совсем маленьким ребенком. Вы учились в школе Святого Стефана, правда?

Помню, я завидовала вашей внешности — у вас были такие замечательные волосы. Да и сейчас они остались такими же.

О Боже, пусть бы она лучше замолчала или накричала на меня, обругала. Я подняла глаза и спросила:

— Что… что они со мной сделают?

— Ничего. Обойдется предупреждением и штрафом. Это ваше первое правонарушение, да?

Как ужасно это звучит — первое правонарушение. О Боже милостивый на небесах, что я такого сделала? ЧТО Я ТАКОГО СДЕЛАЛА? Я никогда больше не смогу посмотреть в глаза ни отцу, ни Констанции, ни Сэму… А Дон Даулинг? При мысли о нем у меня все начало переворачиваться внутри.

В половине десятого меня вывели в коридор; поднявшись на несколько ступенек, я оказалась в зале суда. За загородкой сидело несколько человек, и я, даже не глядя на них, поняла, что среди них будут и Сэм, и отец. А еще я знала, что Констанция не придет. За одно это уже можно было благодарить Бога. И вдруг, отделенная от зрителей совсем небольшим расстоянием, я увидела человека с суровыми чертами лица, седыми волосами и короткими усами. Мы немедленно узнали друг друга: я смотрела прямо в глаза полковнику Финдлею, а он уставился на эту безнравственную особу, которая когда-то пыталась заманить в свои сети его племянника.

Полицейский, стоявший сбоку от меня, начал говорить, и его слова наполнили меня ужасом.

— Я был вызван в бар «Корона», где увидел обвиняемую, которая изо всех сил барабанила в боковую дверь. Она кричала и использовала непристойные выражения, а когда я сделал ей замечание, набросилась на меня и сказала…

О Боже! О Боже!

Потом женщина-полицейский рассказала, как я дралась и оказывала сопротивление. Какая-то женщина, сидевшая справа от полковника, передала ему записку. Тот прочитал, кивнул и обратился ко мне. Но чувство стыда и ужаса настолько овладели мною, что я не могла понять, о чем он говорит. Сквозь мой агонизирующий рассудок прорывались лишь отдельные слова: