Кристина

— … очистить наш город… позорный пример…

Женщина передала ему вторую записку; полковник прочел ее с некоторой досадой и отодвинул в сторону. До меня донеслось «сорок шиллингов», потом что-то неразборчивое и «шесть месяцев». На какой-то ужасный миг мне показалось, что он имеет в виду тюремное заключение, но потом поняла, что речь идет о полугодовом испытательном сроке. Мне, Кристине Уинтер, женщине, которая только хотела любить, за пьянство, нецензурную брань и драку с полицейским дали шесть месяцев. О Боже! Боже! Боже мой!

Женщина-полицейский вновь провела меня по лестнице и, слегка сжав мою руку, проговорила:

— Не злись на него, у него, наверное, сегодня обострилась язва.

Потом появились отец и Сэм, но я не могла смотреть им в глаза. Женщина-полицейский что-то мягко шепнула отцу — я не разобрала, что. Он взял меня за руку, и мы в сопровождении Сэма вышли на улицу. Нас ждало такси, и я залезла в машину, так и не подняв головы. Со склоненной головой я вылезла из такси, со склоненной головой стояла на кухне. Я медленно, с ошеломленным видом опустилась на стул; отец положил мне на плечо руку, а я спрятала лицо в ладонях.

— Я сделаю чай, — расстроенно пробормотал он.

Когда он отправился в подсобку, я вдруг осознала, что в кухне находится еще и Сэм, словно до этого самого момента не видела его. Он оторвал мои руки от лица, и я увидела, что он стоит на корточках. Теплым и добрым голосом он произнес:

— Поживешь немного у меня, подальше от всего этого.

— О, Сэм, что я наделала? Что я натворила? — умоляющим тоном проговорила я. — Я ничего не помню — так, отдельные кусочки. Не могу поверить, что я…

Моя голова вновь опустилась на грудь. Я была не в состоянии поверить, что могла нецензурно ругаться, ударить полицейского, что напилась и набросилась на мужа Молли. Подобная реакция была вполне естественной, но матерщина — нет. Я часто ругалась мысленно в последнее время, но это не было нецензурной бранью. Я схватила Сэма за руки.

— А Констанция?

— Не волнуйся за нее. Она молодая, она придет в норму.

Значит, моя дочь болезненно переживает случившееся. Ну, а как иначе она могла воспринять то, что произошло?

Теперь мое имя начнут трепать на всех углах, и ей придется ждать, пока все утихомирится. Потом еще Дон. Если раньше мне удавалось заронить в ее душе какие-то сомнения относительно него, то теперь мои усилия пошли насмарку.

Я не пошла к Сэму и в течение целого месяца не покидала наш дом, даже по делам. Все это время презрение Констанции жгло мой мозг раскаленным железом. Оно было молчаливым, без единого слова, и я не осмеливалась нарушить это молчание. В первую неделю она демонстративно не смотрела на меня. Когда наши взгляды все же встречались, я видела, как глубоко задета ее гордость. Молодость такого не прощает. Она стала чаще уходить из дома, и я не могла спросить, где она пропадает. Меня тошнило при мысли о том, что дочь, может быть, тайком встречается с Доном в его машине. Агония усиливалась от того, что теперь я не решалась успокоить свои нервы с помощью виски. Девять раз из десяти выпивка делала меня жизнерадостной, счастливой, готовой рассмеяться на весь мир, но на десятый алкоголь мог вызвать у меня такую реакцию, что в трезвом виде едва я была в состоянии поверить в то, что способна на такое. Напряжение начало сказываться. Нервы мои стали похожими на натянутые струны, в любую минуту я была готова взорваться и в то же время не могла позволить себе этого.

Четыре недели спустя, в четверг вечером, пришел Сэм. Я сидела в кухне одна — не читала, не вязала, вообще ничего не делала. Просто сидела. Он взглянул на меня, но не заговорил, а достал из кармана миниатюрную бутылку виски. Поставив ее на стол, так чтобы я могла дотянуться рукой, он проговорил:

— Послушай, Кристина, я буду покупать тебе виски, если ты пообещаешь, что никогда не станешь больше ходить в бары. Я позабочусь, чтобы у тебя каждый уик-энд была по крайней мере парочка таких. Но ты должна обещать, что с барами покончено.

Во всем этом было нечто унизительное. Хотя я продолжала сидеть прямо, мое тело чувствовало себя так, словно его изогнули дугой. Мне хотелось сказать: «Убери, Сэм, я могу обойтись и без выпивки», но, глядя на золотистый отблеск содержимого бутылки, я почувствовала, как язык сам собой начинает шевелиться, а мой рот наполняется слюной в сладостном предвкушении. В следующий момент я зарыдала, уткнувшись ему в плечо:

— Сэм… Сэм.

Итак, каждую субботу Сэм начал приносить мне по две бутылки виски и еще одну в середине недели. Так продолжалось год. Потом я начала противиться его контролю. Я снова стала работать, домашней прислуги не хватало, поэтому никто особо не интересовался моим прошлым. А имея в кармане деньги, я с трудом могла подавить непреодолимое желание заглянуть в бар. Я обещала Сэму не делать этого, но потом сказала себе, что это обещание не распространилось на пивные, а потому стала втихую добавлять к своим запасам, но пила только в своей комнате и только перед сном.

А что отец Эллис? Отец Говард умер, и тот снова стал служить в нашем приходе. Он постоянно был занят, в гости к нам больше не ходил, хотя наш дом посещал его помощник. По тому, как он смотрел на меня, я понимала: мое прошлое ему известно. Он честно исполнял свой долг, все время напоминая мне, что случится, если я умру не покаявшись, и приглашал на исповедь. Это звучало так, словно лично ему было известно, что конец мне придет уже завтра. Мне было тридцать три года, и я не чувствовала ничего подобного, хотя все чаще и чаще мне хотелось умереть. Обиды на помощника отца Эллиса у меня тоже не было: он лишь выполнял свои обязанности. Впрочем, мое отношение к нему переменилось в тот самый день, когда я увидела, как он шутил и смеялся, разговаривая с Доном Даулингом и Констанцией. Волна гнева захлестнула меня: неужели он не понимал, что это за человек? Благочестивый слуга Бога, он, конечно же, должен был распознать, какое зло скрывается в Доне Даулинге. И, однако, он снисходительно смотрел на связь Дона с моей дочерью. Впервые я позволила себе употребить это определение — «связь», — но теперь я знала, что он регулярно учит ее вождению автомобиля, ходит к ней на работу и покупает еще больше подарков, чем прежде. Не зря же все ящики в ее комоде были закрыты на ключ. Теперь мною овладело не только чувство страха, теперь к нему примешивалась огромная обида — как могло случиться, что моя собственная дочь поверила этому человеку, но стала презирать меня? В том, что Констанция относится ко мне с презрением, не было никакого сомнения.

Однажды я, держась на некотором расстоянии, проследовала за ними по берегу реки. Я слышала, как они смеются, видела, как Дон положил руку на плечо моей дочери. Когда я вернулась домой, все во мне кипело от гнева. И все же я постаралась говорить как можно спокойнее, правда, к сожалению, почти не подбирая слова.

— Послушай, — мой голос звучал вполне ровно. — Я знаю, обо мне много сплетничают по городу, но тебе-то это зачем? Он же тебя не оставляет одну почти ни на минуту!

Констанция сняла шапку — длинное, пушистое изделие, какие в то время носила вся молодежь, с внушительным помпоном, который, по-моему, выглядел довольно глупо. Покрутив шапку за помпон, дочь повернулась ко мне и, глядя мне прямо в глаза, спокойно произнесла:

— Дон (не «дядя Дон»!) хочет, чтобы я вышла за него замуж.

На какой-то миг я застыла, словно пораженная молнией, потом волна ярости захлестнула меня, разрывая на кусочки, и каждый пронзительно кричал. Я подумала, что схожу с ума. Я говорила долго, но даже сама чувствовала, что моя речь звучит бессвязно. Потом я увидела, что Констанция стоит, положив руку на ручку двери, вполоборота повернувшись ко мне. Все тем же невозмутимым, ровным голосом она проговорила:

— Я не верю ни одному твоему слову. А что касается возраста — что такое восемнадцать лет разницы? Вчера одна девушка в Сент-Маргарет в старом городе вышла замуж за человека, который старше ее на двадцать лет.