Страница 8 из 56
Морис (внезапно хватает его за горло). Голубые, я требую, чтобы они были голубые! Слышишь? Если ты мне принесешь гранатовые, я запихну их тебе в глотку! В глотку!
Мотл (вырывается). Хорошо, хорошо, хорошо! Пускай! Понял. Голубые, голубые!.. С тобой невозможно спорить!.. Нельзя даже высказать мнение о том предмете, который знаешь лучше, чем ты!.. Можно подумать, что я первый день работаю портным! Можно подумать, что я в первый раз в жизни шью костюмы… Можно подумать, что это не я шил сутану для кюре, да, сударь, пусть это вас не удивляет! И как раз из этого красного… И не для какого-нибудь завалящего кюре, отнюдь, сударь, а для ученого… со степенью, мой мальчик… Что, прикусил язычок? Растерялся? Нет, вы подумайте, это, видите ли, не пойдет. Для кюре с ученой степенью годилось, а для твоего дерьмового шпиона, капитана пархатого, не годится? Мания величия, знаешь ли, погубила не одного человека, и покрупнее, покрепче тебя; так ты скоро потребуешь шляпы делать по мерке!.. Голубые, голубые, голубые!.. Ну, будут у тебя голубые, а персонажа он так и не почувствует! Вот тебе и историческая правда!
Короткая пауза.
3алман. А если сшить, к примеру, штаны гранатовые, а куртки голубые?
Арнольд. Браво, браво! Царь Соломон смело режет по живому! Достойный старик, в самом деле, твоя мудрость может сравниться только с моей щедростью!
Мишель. Это не глупее любого другого предложения. Что ты на это скажешь, Морис?
Морис (сидит в стороне от всех, схватившись руками за голову). Мне безразлично, пусть каждый делает, что хочет и как хочет, — мне все едино…
Мотл. Метр десять и три тринадцать… да, может получиться… Все надо ставить на обсуждение, видишь, Морис, в спорах рождается истина!..
Морис (внезапно вскакивает одним прыжком, встрепенувшись). Ну что, вопрос решен? Можно теперь репетировать?..
Арнольд. Почему бы и нет?
Мотл. Мы для этого и пришли!
Морис. Я хочу посмотреть все сцены Золя, Матье…
Арнольд. Эмиль здесь, я его держу!
Страшно взревев и направив указательный палец на кончик носа Залмана.
Я обвиняю!..
Залман (воздевая глаза к небу). Сделай так, чтобы он задохнулся от собственного голоса…
Мори с. А Матье, где Матье?
Арнольд. Матье?
Морис. Натан, который играет Матье Дрейфуса, брата Альфреда… Ты читал пьесу или нет?
Арнольд. Читал ли я пьесу?
Остальным.
Он спрашивает меня, читал ли я пьесу?
Морис. Тихо! Тихо! Чем он там занимается, этот Натан, никогда его нет! Берет роль и не приходит репетировать, в чем дело?
Мотл (тихонько). Морис, я должен тебе сказать одну вещь: он очень занят…
Морис. А мы что, не заняты? Можно подумать, что мы манной небесной питаемся!
Мотл (все так же тихо). Не в этом дело, он не работой занят…
Морис. А чем же?
Мотл (еще тише, на ухо Морису). Он тренируется!
Морис. Тренируется?
Мотл. Тс!.. вместе с другими, это целая группа, постарше, помоложе… Они учатся драться!..
Арнольд. Что?
Мотл (еле слышно). Группа обороны!
Арнольд (так же тихо). Против кого?
М о т л. А ты как думаешь?
Арнольд. Да он спятил, рехнулся, твой Натан, он — ненормальный, он социально опасен, мы все будем иметь неприятности из-за него!.. Ой, ой, ой, ой… Дело пахнет погромом, дело пахнет погромом, ой, сердце, сердце, дайте скорее стул, я чувствую, мне сейчас будет плохо…
Мотл. Нечего дрожать, эта группа в Лодзи, а не здесь!..
Морис. Но тогда Натан…
Мотл. Вот именно, он уехал туда… ты знаешь, что у его брата есть магазин… Брат попросил его приехать — якобы помочь в магазине, но на самом деле там у них организация — «Сионские львы» называется, и Натан как раз…
Арнольд (прерывая его). «Сионские львы»? Хрен без головы!
Морис. Значит, он не может играть?
Мотл. Думаю, что нет, так как…
Морис. Немыслимо!.. Немыслимо!.. Просто взял и уехал, не предупредив…
Мотл. По правде говоря, вообще-то он меня предупредил. Он сказал, чтобы я тебе тихонько сказал, ты же понимаешь, он не хочет, чтобы это стало достоянием… Если вдруг его мать об этом узнает…
Арнольд. И чего им спокойно не живется? А потом будем удивляться, когда нас схватят за задницу!..
Мотл (Арнольду). Вот именно…
Арнольд. Именно что? Что именно, господин мой, безмозглый? Ты можешь мне что-нибудь по этому поводу объяснить? «Сионские львы»… они нас отдадут на съедение, на съедение; ты знаешь, что это значит — оставаться на месте, и не искать насекомых в головах у тех, кто сильнее тебя, и не пытаться сойти за человека, если ты кусок дерьма?
Морис (Мотлу). И ты мне ничего об этом не говорил.
Мотл. О чем?
Морис. О его отъезде…
Мотл. Но я ведь только что это сделал, Морис, опомнись!..
Морис. Ну а раньше? Почему ты раньше ничего мне не сказал?
Мотл. Он не хотел, чтобы об этом знали, из-за матери.
Морис. Ну, а после этого?
Мотл. После чего, Морис?
Морис. Сразу после его отъезда…
Мотл. Честно говоря, я не хотел морочить тебе голову еще и этим, у тебя и так много забот, у тебя не слишком легкая пьеса, тебе не хватает стольких актеров… да еще и с Мишелем, который… да что говорить, я решил про себя: «Надо оставить его в покое, я здесь, чтобы ему помочь, а не для того, чтобы он брал себе в голову и волновался». Вот…
Морис. Вот! И в результате уже две недели я спрашиваю, куда подевался Натан-Матье, а он в Сионе…
Мотл. Нет, в Лодзи, у брата, это группа называется…
Морис. Помолчи… помолчи… а теперь слушай, и послушай меня хорошенько: если ты еще раз со мной заговоришь, опасайся за свою жизнь, слышишь, за жизнь!
Пауза.
Арнольд. Так что, мы репетируем или?..
Морис. Лично я считаю, что мы достаточно порепетировали! Можете считать себя свободными, полностью и окончательно свободными!.. Идите домой и там оставайтесь!..
Пауза.
Все удрученно смотрят друг на друга.
Мотл (трижды стучит себе по лбу указательным пальцем, бормоча, чтобы всем было слышно). Совсем не варит глупая башка, совсем не варит…
Все уходят. Морис остается один, обессиленный, держится руками за голову.
Сцена четвертая
<b>Мишель</b> и <b>Мириам</b>.
Мишель. Знаешь ли ты историю Якова из Кобрина, который каждую пятницу вечером поднимался на небо, чтобы провести праздник шабата с Богом?
Мириам. Это шутка?
Мишель. Вовсе нет… Происходило это в Кобрине, ты не знаешь, где находится Кобрин, я тоже, но это и не важно; этот Яков жил один, честно и открыто, всю неделю он изучал и комментировал Талмуд вместе со своими учениками, а в пятницу вечером, вместо того чтобы праздновать шабат вместе с другими евреями Кобрина, он исчезал… Одни говорили, что он такой хороший советчик, что в этот святой день Бог не может без него обойтись; другие, большинство, насмехались и предполагали самые разные вещи, они говорили о двойной жизни, о какой-то связи, о тайных и постыдных пороках, которые он мог удовлетворить только в день шабата. Так или иначе, но это был самый лучший сюжет для сплетен во всем Кобрине!.. Один человек по имени Шломо, кривой, в особенности был снедаем желанием узнать, что бы мог такого подозрительного делать этот Яков, такой добродетельный всю неделю и такой развратный в субботу. И в пятницу вечером кривой решил пойти за ним, он предупредил своих соседей и увязался за Яковом, будучи твердо уверен, что тот приведет его, конечно, не на небо, а в одно из тех мест, которые принято называть «домом»… Он видел уже, как подойдет тогда к Якову, презрительно ухмыльнется и бросит ему какую-нибудь уничтожающую фразу, вроде: «Ну что, полетим?» — а потом всем-всем легковерным простакам в Кобрине и его окрестностях расскажет о том, как все это было… В ожидании возвращения кривого весь город жил, как на иголках, и все только и повторяли: «Вот уж кривой нам расскажет, вот уж расскажет!..» На следующий день Шломо вернулся, он казался еще кривее, чем всегда, и вначале вообще ничего не желал говорить, к тому же, слишком запыхавшийся, он и не мог сначала говорить… Наконец под градом нетерпеливых вопросов он проронил: «Вы спрашиваете меня, маловерные люди, поднимается ли Яков в день шабата к Богу? Так знайте же, братья мои, что он поднимается гораздо выше, гораздо выше». После чего он оставил всех и постился всю неделю до следующего шабата!.. И только много времени спустя он согласился поведать лишь нескольким близким историю своего сыска. Вот что он им рассказал: «Итак, тем вечером я, кривой, низкий, подозрительный, страдающий запорами человек, пустился в путь вслед за Яковом, святым человеком… Дорога шла через лес, на опушке он вошел в лачугу дровосека, по виду давно заброшенную, и я сказал себе: „Глядите-ка, вот где мышка ждет своего мышонка“, — и уже радовался собственной проницательности, как вдруг он снова вышел. Первым делом он сменил свое черное платье для занятий и молитв на грубую крестьянскую одежду и взял топор… „Ну и ну, теперь он переодевается“… Но только это было нечто большее, чем перемена костюма, сам он казался теперь совсем другим, ходил не как прежде — маленькими, аккуратными шажками, а большими шагами, мягко и упруго: настоящий лесной житель!.. Хотя я и моложе его, но вскоре должен был припуститься бегом, чтобы поспеть за ним… Наконец мы вышли вроде как на поляну, освещенную почти ирреальным светом полной луны. Посредине стояла жалкая лачуга, построенная из бревен и обмазанная глиной; Яков толкнул скрипучую дверь и вошел внутрь как к себе домой, по всей видимости, он пришел к цели. Сердце мое сильно билось, когда я подошел к хижине; наконец-то я увижу лицо той, к кому он приходит каждую неделю, воображение уже рисовало мне крепенькую польскую крестьяночку, блондинку и толстушку… Я приник к единственному оконцу, и то, что я увидел, меня потрясло, мне стало так стыдно, что я готов был там же, на месте, умереть, рассыпаться прахом, сгинуть навеки; да, он был рядом с Богом и даже выше, выше… Вообразите себе избу без огня, без воды, среди полного безлюдья и внутри старую женщину, простертую на убогом ложе, кишащем насекомыми; рядом с ней — старую-престарую собаку и какое-то подобие козы, если можно назвать ее козой, не оскорбив при этом всех остальных коз. Яков смеялся, громко говорил, шутил со старухой, гладил собаку и время от времени ласкал даже этот остов козы, которая, казалось, умирала стоя; несмотря на то что окна были закрыты, запах чего-то прогорклого, замшелого, прогнившего вызывал у меня буквально удушье, и я отошел от окна, чтобы продышаться. А Яков чувствовал себя, как рыба в воде, и хлопотал, будто был настоящей хозяйкой дома, разжег огонь, сварил бульон для старухи и собаки и сам покормил старую, осторожно придерживая ее голову одной рукой; потом он подмел пол, помыл старуху и постирал ее лохмотья, принеся воды Бог знает откуда — может быть, из реки, которая текла в нескольких километрах отсюда? Что до меня, то я абсолютно потерял ощущение времени, я будто не касался больше земли, а парил в воздухе на одном месте, не в силах с него тронуться, я видел эту женщину, которую сам бы не посмел потрогать даже кончиком пальца, видел эту нищету, эту собаку с ее паршой, которая лизала Якову лицо, а потом услышал, как старуха заговорила, вы знаете, на каком языке? На польском. Она говорила по-польски! Даже не по-еврейски, друзья мои, даже не по-еврейски! А он как, по-вашему, отвечал ей? По-польски же, да с таким настоящим акцентом польского крестьянина… вот здесь-то я и почувствовал, что он был выше, много выше… Лег он в углу хижины и заснул сном праведника. Думаю, что я провел ночь на улице, расхаживая взад-вперед, молясь, плача — настолько моя кривая душа болела… На рассвете следующего утра он нарубил дров, посадил какие-то овощи, сжег прошлогоднюю траву… Потом разбудил старуху и вывел ее немножко пройтись, и тут-то я понял, что она была слепа, она называла его сыночком, ласкала его лицо своими костлявыми пальцами в гнойных язвах; оттуда я бежал бегом, никогда в жизни мне не приходилось бежать так быстро и так долго, словно какая-то сверхъестественная сила несла меня…» И тогда все, кто слушал его рассказ, повторили вслед за ним: «Да, он был выше, гораздо выше». Вот история Якова из Кобрина… Как ты думаешь, правда это?