Страница 22 из 33
Хлопот было много, и Жак-Анри ушел в них — наладил по-новому связи, переехал подальше от 18-го района, на деловой основе организовал взаимоотношения с мужем мадам де Тур — словоохотливым Бернгардтом.
Копии радиограмм Центру, в вводной части которых Бернгардт упоминался как «источник», произвели на того потрясающее впечатление. Они поладили, договорившись, где и как Бернгардт будет оставлять информацию.
Жак-Анри останавливается и присаживается на рукоять трости.
— Ты слишком быстр для меня, старина! Пока мы один, давай-ка сигареты...
В пачке — три помятых «галуаз»: три радио-граммы от Центра, полученные с утренним радиообменом. Жак-Анри заменяет их тремя другими и возвращает Технику пачку.
— Тебе не трудно развозить?
— Я не инвалид.
— Но надо же и спать иногда. Сколько тебе пет?
— Скоро тридцать. Совсем старик!
— А мне скоро... Стоп! Сколько же мне будет? Жак-Анри про себя посмеивается: трудно ли забыть, когда ты родился, если в каждом новом паспорте стоит иная дата?
— Извини,— говорит Жак-Анри.— Я прослушал...
— Мой сменщик наколол штаб Рейнике.
— Это интересно.
— Да нет, ничего важного. Гаузнер звонил по городскому на Кэ д'Орфевр и устроил префекту головомойку из-за справки на какого-то Луи Андрэ.
Жак-Анри едва ив роняет трость.
— Ты уверен —Луи Андрэ?
— Запоминается легче, чем Навуходоносор. Ты его знаешь?
— Нет,— говорит Жак-Анри.
Техник разочарован.
— Больше ничего нового... Там редко пользуются городским. Слышал последний анекдот? Стоят двое в Булонском лесу и видят, как из ворот выводят верблюда. «Посмотри, Жак,— говорит один другому.— Бедная лошадь, что с ней сделали в гестапо». Здорово смешно!
— До слез,— сухо говорит Жак-Анри.
Луи Андрэ — это радист, арестованный в облаве. Зачем Гаузнеру понадобились сведения о нем? Неужели гестапо опять нащупало что- нибудь? Радиоквартиры Луи давно заморожены, но он, к несчастью, знает о том, что представляла собой АВС...
— Давай прощаться, старина,— говорит Жак-Анри.— Мне налево.
— Значит, мне направо. Для Гастона нет поручений?
— Пусть сначала поездит и осмотрится. Попроси его запомнить все, что относится к пограничному и таможенному контролю.
Жак-Анри поворачивается и идет назад — мимо все тех же серых домов, изуродованных потеками копоти. Еще рано, но ставни на окнах закрыты; подъезды заперты; над улицей, щекоча ноздри, стелется едкий запах чадящих коксовых брикетов. Здешние обитатели слишком бедны, чтобы покупать дефицитный рурский антрацит. Оттого улица засеяна скрипящей под подошвами бурой крупой — ее вместе с нагретым воздухом и дымом выбрасывают узкие трубы; вот и хрустишь, как по снегу,— скрип-скрип, скрип-скрип...
Площадь Бастилии... Жак-Анри задерживается на ней прежде, чем спуститься в шахту метро. Невидимый боевой рожок трубит у него в ушах.
21. Февраль, 1944. Париж, Булонский лес.
— Три часа мы с вами толкуем об одном и том же. Три часа вы пичкаете меня сказками и думаете, что это остроумно! Ну, ладно. Значит, вы гуляли, дышали воздухом и вдруг увидели ее. И сразу же очаровались?
— Она лежала на газоне. На старом газоне — там был такой стожок.
— Вы бросились к ней и прижали к груди... А час спустя угодили в облаву. Все правильно?
— Меньше чем через час...
— Ну это детали. Вы знакомы с этой штукой?.. Идите-ка ближе и посмотрите на нее. Вам она знакома, не правда ли?
— Где-то видел... Ах да, в школе. На уроках физики.
— Это ключ Морзе, господин Андрэ!
Их пятеро в комнате — Рейнике, Гаузнер, Шустер, Мейснер и Луи Андрэ — единственный, кому не надо напрягаться, подыскивая слова. Французский язык Гаузнера — ограниченный запас и школьная лексика; каждую остроту он сначала мысленно переводит с немецкого, и уже устал, и жалеет, что отказался от переводчика.
Скомканным платком Гауэиер вытирает лысину и, шевеля губами, выстраивает новый вопрос. Как это будет по-французски «чистосердечие»: «бонне фуа» или иначе?.. Да, «бонне фуа».
— На чистосердечие не надо рассчитывать, господин Андрэ?
— Но я же не вру!
— Хорошо. Что касается гранаты, то бог с ней, согласен, что вы нашли ее на газоне, хотя в траве уместнее быть цветам. А с ключом Морзе вам не доводилось обращаться?
— В первый раз...
— Подумайте, Андрэ!— нехотя вставляет Рейиике, раскатывая а ладонях сигару.
Обритая голова Андрэ — вся в буграх и ложбинах— непрерывно дергается: лагерный уполномоченный СД перестарался и раньше времени пропустил радиста через третью степень. Для контраста а Булонском лесу Луи Андрэ переодели, отмыли в ванне и поместили в камеру с большим окном и чистым бельем на койке.
Рейнике вставляет сигару в костяной мундштук и, шелестя манжетой, встряхивает коробок со спичками. Мейснер щелкает зажигалкой, заставив бригаденфюрера вспомнить пословицу о постреле, который везде поспевает.
— Вы же не курите,— говорит Рейнике и добавляет, адресуясь к Шустеру: — Курите, майор! Боюсь, дело затянется. Этот упрямец явно не понимает, что гестапо не стало бы тратить три месяца на его поиски по концлагерям, если бы не имело оснований видеть а нем серьезного фигуранта.
Он говорит по-французски, щеголяя произношением.— учитель мэтр Трюдо недаром берет свои триста франков в час. Это дорого даже для Парижа, где цены взвинчены до небес, но Рейнике для двух случаев делает исключение — мэтр Трюдо и гадалка мадам д'Юферье... Вчера он вернулся от мадам расстроенный и смятенный. Астрологические книги сулили беду. Прорицательница рылась в изъязвленных плесенью томах, переплетенных в кожу; бронзовые застежки с головами грифонов мерцали в полутьме таинственно и жутко. Черный кот Мефистофель ленивой лапой трогал грифонов.
Ночью Рейнике приснились кот с цветными глазами и раскаленные, изрыгающие пламя пасти. Утро — свет и тепло — вернули ему самообладание, а ранний звонок шефа абвера Райле создал равновесие, словно бы лег на чашечку весов и поднял стрелку настроения. «Итак, я привезу вам своего нового знакомого,— сказал, заканчивая, Райле. — Во второй половине дня удобно?»
...Сигара никак не хочет раскуриваться, и Рейнике, отложив ее в пепельницу, повторяет:
— Подумайте. Андрэ!
— Смелее! — говорит Гауэнер и поощряюще улыбается.— Искренность никогда не вредила. Посмотри-ка на эту фотографию. Знаешь его?
— Н-нет... А кто это?
— Это же твой друг Жюль! Позвать его?
— Не знаю Жюля...
— Ну вот, не знаешь, а рука дрожит. Зря ты это затеял, дружок. Нас тебе не переиграть.
— С чего вы взяли?!
— Не петушись. Тон. осанка, глаза — не хватает дыма из ноздрей и пламени изо рта! Смотри сюда. Это иголки. Лучшие в мире иголки из Золингена. Вообще-то они предназначены для шитья, но кое-кто в этом доме уверен, что их следует загонять под ногти. Ты, конечно, об этом слышал, но слышать — одно, а попробовать — совсем другое. Протяни руку!
— Не надо...
— Быстро! Не эту... правую. Ты имел дело с ключом Морзе?
— Да нет же...
— Нет? А этот сплющенный большой палец? А мозоль на указательном? Знаешь, откуда она взялась?.. Слушай, Луи Андрэ! Я все нервы себе перепортил, пока отыскал тебя в концлагере. Ты был радистом и знаком не только с Жюлем. Ты влип в скверную историю, паренек! В такую скверную, что и кошмары Гофмана в сравнении с ней —тьфу, ничто!
«Мадам предвещала беду»,— не к месту вспоминает Рейнике и складывает пальцы щепотью... У Луи Андрэ мальчишеский лоб и серые, словно пеплом присыпанные виски; кожа его еще не приобрела той пергаментной желтизны, которая бывает у старых лагерников, она почти нормального цвета, хотя и одрябла на шее. Врач без труда определил бы, что он находится а начальной стадии дистрофии.
— Можно добавить? — произносит Шустер и достает записную книжечку.— Мне кажется, здесь пошел открытый разговор, и я думаю, что будет не лишним освежить в памяти месье Андрэ позывные станций, с которыми он работал. КЛС, КЛМ, КЛЦ. Верно?