Страница 21 из 33
...Пять часов — чертова уйма времени, которую Бергер щедро тратит на несколько длинных телефонных разговоров — из будок, конечно,— сеанс в кино и три поездки в такси— без адреса, просто для того, чтобы запутать филеров, если они есть. Слежка не может ему помешать, ибо у фон Бибра есть «рука» в БЮПО — в отделе по надзору за иностранцами,— и на худой конец рапорты агентов обойдутся Германской миссии в определенное количество франков... Впрочем, откуда ей взяться — слежке? Не топает же БЮПО за каждым ночным прохожим, имевшим несчастье появиться на рю Лозанн?..
«Чушь какая-то!» — говорит себе Бергер и покупает билет на пригородный поезд.
Вторая платформа, головной вагон. Из него отлично виден вход в ресторан: точнее, два — тот, что с площади, и другой — с перрона. Бергер покупает у разносчика пакет со слоеными пирожками и удобно устраивается у окна. Поезд отойдет в 13.18 — восемнадцать минут «отложены» Бергером про запас на тот случай, если Ширвиндт задержится.
Бергер ест пирожки, не чувствуя вкуса. Придет или нет? Если придет, то первую часть плана можно считать полностью удавшейся. Сам факт появления после записки, подписанной Шриттмейером,— почти гарантия, что Ширвиндт пойдет на перевербовку. Поторгуется, набьет себе цену, но согласится...
Ну. а если не придет?
«Повторим приглашение»,— думает Бергер, дожевывая пирожок и отмечая, что Кунц уже стоит, покуривает у двери ресторана — той, что выходит на площадь... 13.04...
Медленный и тихий кружит снег. Ложится на черную платформу и тут же тает, стекает ручьями по желобам. Бергер доедает пирожок и заталкивает пустой пакет под сиденье. Ему хочется курить, но в купе висит табличка с запретом — на трех языках. Может быть, перейти в другое купе? Но тогда на минуту дверь ресторана останется без надзора. Нет, лучше потерпеть...
Кунц, как часовой, стоит у двери.
Никто не входит в ресторан и не выходит из него... Короткий толчок и еще один; перрон откатывается, отбегает, и Бергер машинально смотрит на часы — 13.18.
Под тряску вагона приступ зуда истязает Бергера. Будь она неладна, эта экзема! Он достает флакончик с болеутоляющим и, вытряхнув на ладонь сразу несколько таблеток, отправляет их в рот. Через какое-то время наступит облегчение. Надолго ли?..
«Не состоялось! — думает Бергер, массируя щеки.— Изволите играть на нервах, господин Ширвиндт? Мудрые римляне говорили: живущий в доме из хрусталя не должен бросать камни а окна соседей... А вы не камни даже, булыжники... Завтра попробую опять — корректно, как коллега коллегу».
Зуд оставляет Бергера в самом конце пути. Разминая затекшие ноги, он спускается на перрон пригородной станции и замирает, пораженный — снежные горы, совсем близкие, ослепительно красивы и спокойны. Бергер смотрит на них и забывает обо всем — несостоявшемся свидании, экземе, планах на завтра и конторе «Геомонд» на рю Лоэанн, 113.
Жак-Анри назначил Технику свидание на площади Бастилии, у спуска в метро. Здесь, на скрещении 1-й, 5-й и 8-й линий, всегда много-людно. Парижане стекаются сюда, словно призываемые боевым рожком, стоят на площади, молча смотрят на темный булыжный квадрат, выложенный там, где некогда нависала над каштанами разрушенная тюрьма...
Парижане не любят ездить. У каждого района свой центр, своя жизнь и свои интересы. Но площадь Бастилии привлекает к себе даже жителей Исси-ле-Мулимо, Клиши и Невиля ... Что зовет их! Тоска или страсть? Тоска по дням, когда форт Роменвиль был символом победы, а не полигоном смерти и под сводами Национального собрания звучали речи Менделя и Эррио, а не команды офицеров Штюльпнагеля? Но только ли память ведет на площадь Бастилии? Или страсть тоже? Завтра многие из тех, кто сегодня стоит здесь, вбирая в себя и этот воздух, словно бы пахнущий порохом 14 июля, и темный булыжник на месте взорванной тюрьмы, и каштаны, посаженные, быть может, еще коммунарами,— з а в т р а они лишатся неповторимой возможности дышать, видеть, ощущать... Площадь Бастилии— площадь прощания и размышлений. Сюда приходят и те, кто будет клеить листовки, стрелять в патрулей, сидеть за подпольными передатчиками...
— Слушай, дружище,— говорит Техник тихо и доверчиво смотрит на Жака-Анри.— Пойдем отсюда, или я черт знает что натворю!.. Подумать только: мы руками разнесли по кусочку Бастилию, первыми — слышишь, первыми! — вот такими буквищами написали «Свобода. Равенство. Братство», и все для чего? Чтобы Даладье зарезал республику, а дегенерат с черной соплей под носом превратил Францию в бордель для солдатни?
— Не так...
— А как!.. Ладно, не надо. Я и сам не знаю, что на меня нашло. Извини, дружище.
Не сговариваясь, они идут к Венсенской заставе, вдоль серых домов с потеками копоти, тянущимися от карнизов. Это дома бедноты, угрюмые и нищие, истлевающие на глазах. Здесь и в довоенные годы было безлюдно, а сейчас улица, точно канал на Марсе,— жизнь покинула ее, забилась в камеры, недоступные пришельцам.
— Я был на вокзале у Гастона,— говорит Техник.— Он привез кое-что из Берлина, от тех... В последний раз.
— Он нашел замену!
— Есть один паренек, он, кажется, мог бы, но в паре с ним ездит настоящая сволочь. Гастон уверен, что он стучит в полицию.
— Когда Гастона переведут?
— Со следующей недели. Женевский экспресс — это встало ему в копеечку!
— На таких вещах не экономят.
— Знаю, дружище, но все-таки противно думать, что наши деньги идут подлецам. Гастон говорил, что у того типа из службы движения хватило наглости дважды пересчитать бумажки: все боялся, что ему недодадут.
— Как вы условились!
— Встречаться не будем. Все, что привезет из Женевы, будет оставлять на вокзале, в цоколе третьего фонаря.
— Ты мудрый муж,— говорит Жак-Анри серьезно, улыбаясь одними глазами.— Придет день, и ты станешь советником или даже мэром и будешь носить трехцветиый шарф...
— По пузу! Ну нет! Я не тщеславен!
С Техником не соскучишься. Он никогда не унывает и быстр, как Фигаро. Одна беда: настоящая выпивка начинается у него там, где у большинства стоит предельная отметка. Жак-Анри воюет с ним из-за этого, и довольно успешно: с самого лете Техник не заглядывает в бутылку... Был, правда, день, когда Жак-Анри едва привел его в себе,— день смерти Жюля...
Техник вызвал Жака-Анри на явку ночью. Они заперлись в задней комнате кабачка, и все казалось, что перно не крепче воды. Техник говорил, и слова не оставляли надежд. Жак-Анри смотрел на бутылку и видел павильон, кусты, Жюля и перевесившегося через высокий порог радиста... Техник плакал.
— Какой был парень! Ах, какой был парень!..
— Перестань,— крикнул Жак-Анри.
Он не умел кричать, и вышло странно для него самого. На голос прибежал хозяин, приложил ладонь к губам: «Тише! На улицах — патрули...»
— А мне н..! — бешено сказал Техник.— Хочешь, я выйду и перестреляю их всех? Говори. хочешь?!
Техник пытался встать и рвал из кармана зацепившийся за подкладку пистолет. Жак-Анри ударил его по руке, отобрал маузер. Налил еще.
— Но хочу! — сказал Техник.— Пусти меня, я их всех, всех...
Жак-Анри уложил его на антресолях, спустился вниз, отыскал бутылку. Плакать он на мог —наверно, разучился. Он знал, что его считают сухарем, счетоводом от разведки, и сам думал о себе, что, видимо, где-то утратил многое из того, что получил от матери и отца при рождении. С ума сойти можно: перед глазами — лицо Жюля, а мозг, точно арифмометр, рассчитывает последствия и дает оценки!
Пустоте одиночества пришла позднее — утром, когда Жак-Анри мысленно перечеркнул квартиру на рю ль'Ординер, подобрал подходящее аварийное помещение, прикинул, какую работу подыщет, уйдя из антикварной лавки. Тогда-то и пришло ощущение потери, совершенно невозместимой. В бутылке было достаточно перно, но Жак-Анри попросил кофе и пил его, помогая сердцу перебороть очередной приступ.
После этой ночи и приступа ноги Жака-Анри ослабели, и он завел трость, но к врачу не пошел. Он предвидел диагноз и применил к себе правила бухгалтерии, которыми пользовался в работе. В итоге вышло, что Центр за три месяца, как минимум, выбьется из режима, подыскивая человека для Парижа, а это так нерентабельно, что дальше некуда!