Страница 32 из 37
– Ваши впечатления? – донеслось до меня: мы уже вернулись в кабинет.
– Увы, я не слышал, как она разговаривает. В остальном… она похожа на обыкновенную девочку. Единственное, что меня смущает, – ее лицо не изменилось с тех пор, каким мы видели его на фотографии Григоровского в 1906 году.
– Господин Рюмин мельком показал мне другие фотографии, – подчеркнуто сдержанно заявил Авруцкий, – однако смею вас уверить, что это правда.
– Вам не кажется странным, что девочка в самый расцвет юности совершенно не меняется внешне?
– Я отнес эти странности к особенностям поражения лицевого нерва.
– Может быть, может быть, – пробормотал я и стал прощаться. Уже в дверях доктор догнал меня и напомнил, что я чуть не забыл коробку из-под подарка. А когда мы пожали друг другу руки, он с чувством произнес: «Спасибо вам, Михаил Иванович».
Коляска везла меня обратно в центр города, а я размышлял: если бы у Авруцкого была возможность отомстить террористам, он бы использовал ее, не задумываясь, его любовь к Анастасии Николаевне казалась необыкновенной. Однако он не умел повелевать чайками и лошадьми, и на колдуна он точно не походил. После посещения дома скорби внутри у меня осталось какое-то странное чувство. Как нормальный человек, я не мог не жалеть Танечку, больше того, мне хотелось бы самому защитить ее от неизвестного убийцы. Только нуждается ли она в помощи?
Подъезжая к гостинице, я вдруг вспомнил, что у меня осталась коробка от уточки.
– Братец, – позвал я бурята, который возил меня полдня, – детишки есть у тебя?
– Есть, барин, – обрадовался кучер. – Пока трое, а там – как Бог даст.
– Девочки есть?
– Две девчонки—озорницы, – улыбнулся он, неожиданно напомнив мне ласкового доктора у кровати Танечки.
– Вот тебе коробка – пусть хранят там свои важные безделушки. А вот атласная лента: разрежешь напополам, и будет твоим озорницам два красных банта на праздники.
– Спасибочко, барин, спасибочко! – повторял счастливый бурят.
– Ничего, ничего, – успокаивал я его.
До визита в жандармское управление оставался еще час, и я отправился в ресторан «Дубрава». Вкушая суп из белых грибов со слоеным пирогом с начинкой из омуля, я невольно стал свидетелем разговора двух субъектов, один из которых напоминал одеждой купчика, а другой – чиновника управы.
– Вообрази, Викентий, – вещал купчик, – разбойники и духом не чуют, а она их – рраз-раз! – несчастный случай не хотите ли?..
Викентий важно отвечал:
– Помяни мое слово, Терентий: Танечка, пока всех не упорядочит, не остановится. Хоть ты в сундуке прячься – утром в том же сундуке задохнутым окажешься.
Чувствовалось, что половина выпитой смирновки уже пошла им на пользу, а новости о неотвратимой мести злодеям-террористам стали городской легендой.
По дороге в жандармское управление я подводил итоги посещения сумасшедшего дома. С одной стороны, Авруцкий подтвердил мои предположения, что с Танечкой связаны какие-то неизвестные силы. А с другой – сегодня я повстречал испуганную травмированную девочку, которую сам бы хотел защитить от страхов и неизвестного злодея.
Увидев меня, Рюмин набросился с расспросами о результатах поездки в дом скорби. Во время моего рассказа он изредка вставлял замечания, но в основном слушал молча, жадно впитывая новые сведения. Петр Алексеевич искренне похвалил меня за ведение допроса и нежданную догадку, что Авруцкий связан с Лещиновыми. Затем поведал, что и сам любил слушать редкие выступления Анастасии Николаевны и однажды его особенно впечатлило исполнение первой части «Лунной сонаты» Бетховена. Рюмин настороженно отнесся к сообщению, что в палате Танечки во время сновидений-встреч с семьей наблюдается посторонний свет, а на версию доктора о ночном растяжении времени фыркнул, что во сне может пригрезиться любая глупость.
Меня интересовало, нашел ли коллежский советник Григоровского-сына, который написал статью под именем Пересмешник.
– Куда он от нас денется, Михаил Иванович? – самодовольно начал Рюмин. – Дома сидел, настойку попивал, а уж как удивился нашему приходу! А мы его за ушко – да на солнышко: отдохни, мил-человек, и подумай о бренности всего сущего.
– Так вы его посадили в камеру? – уточнил я.
– Конечно. Пускай посидит, проветрит затуманенные настойкой мозги.
– Но ведь он же ни в чем не виноват…
– Михаил Иванович!.. – Рюмин погрозил мне пальцем. – Запомните: в охранное отделение невинные барашки не попадают! Сегодня он пишет статейку про призрака-мстителя, а завтра добрые людишки разнесут, что в Красноярске не полиция с жандармами порядок блюдут, а потусторонние личности. Догадываетесь, что случится послезавтра? Да вы же мне сами рассказали, что ресторанная публика Таню Лещинову уже в Жанну д’Арк с Робин Гудом записала. Господин Пересмешник знал, что Вонаго запретили распространяться на эту тему; знал – и наплевал, так что пришло время вразумить его по-свойски, чтобы впредь задумывался, прежде чем ляпнуть. Давайте посмотрим на этого щелкопера…
По приказу начальника конвой привел Григоровского, оказавшегося человеком лет двадцати семи с черными густыми волосами и упрямым взглядом карих глаз. Одет он был в черный сюртук со стоячим воротником и такого же цвета узкие штаны. Несмотря на свое незавидное положение, войдя, он демонстративно выставил вперед правую ногу и заявил возмущенным басом:
– В чем меня обвиняют? Это произвол какой-то…
Рюмин был сама любезность и указал вошедшему на мягкое кожаное кресло.
– А вы присядьте, Олег Николаевич, и мы разберемся: вдруг и правда – ошибочка вышла?
Григоровский высокомерно взглянул на конвойного, сделал три шага, сел и – утонул в мягких объятиях кожаного кресла, смотревшегося несколько странно среди строгой обстановки кабинета. Вот какую ловушку подстроил ему Петр Алексеевич: на суровой скамье Пересмешник подобрался бы и всякий раз взвешивал бы свои слова, а в уютном кресле – расслабится, размякнет да и сболтнет что-нибудь лишнее.
– Меня зовут Петр Алексеевич, – представился Рюмин, – а рядом со мной – Михаил Иванович из Петербурга.
Я понял, что он намеренно представил меня как значительную фигуру.
– Сейчас мы разбираемся с публикацией вашей статьи «Мстящее дитя».
– «Творит возмездие дитя», – не преминул уточнить Григоровский.
– Пусть будет так. Расскажите подробно: отчего вдруг вам пришла в голову идея обратиться к этой теме?
Григоровский усмехнулся:
– Творческие идеи – мое кредо. А если серьезно: мне приснился сон.
– Так вам сон приснился… – с подчеркнутым недоверием изрек Рюмин.
– Дело в том, господа, что моя задача как репортера одной из самых популярных газет Красноярска – заставить людей чаще покупать наше издание. Готов поспорить, что сегодня тираж «Красноярских ведомостей» просто взмыл до небес.
– Давайте без красивостей, – поморщился Рюмин. – Говорите, откуда взялся материал.
– Я же говорю: мне приснился сон. Во сне мне явилась девочка Лещинова, которую первой якобы сфотографировал мой отец, Николай Иванович.
– Почему «якобы»?
– Да потому что она после покушения на Лессера нигде не бывала, ее заперли в сумасшедшем доме.
– Ясно. И что было дальше?
– А дальше я проснулся и затосковал, что во время летних отпусков нет никакой интересной темы; тираж «Ведомостей» падает, а от этого зависит мой гонорар. Вспомнил, что дело напрямую касается отца, и под впечатлением необычного сна пошел к нему. Спрашиваю: «Нет ли чего нового о Танечке-призраке?», а он отвечает: «Есть! Аникин вчера рассказал».
Григоровский победоносно оглядел нас с Петром Алексеевичем. Тот кивнул, подбадривая репортера.
– Аникин – наш знакомый фотограф, вы его, наверное, знаете. Недавно к нему пришел один любитель. Тоже, кстати, из столицы. Приходит и просит дать напрокат фотоаппаратуру. Это глупость, господа, пустая блажь: перед вами стоит фотограф, а вы бросаете деньги на ветер, чтобы самому поснимать окрестности, в которых разбираетесь, как свинья в апельсинах!