Страница 10 из 37
Пришлось уговорами и подкупом подбить местных мальчишек нести дозор у разных церквей. Вот только как успеть добежать, опередить Художника? И что делать дальше? Убить? Невозможно. Как бы ему ни хотелось спасти Элизабет, Костик знал: убить он не сможет. Оставалось только уничтожить оружие – разбить фотоаппарат.
Костя выбрал для наблюдения Воскресенский собор. Места, которые совпали раньше, были самыми важными в городе. Мост – всем мостам мост, Торговый дом – большой, многолюдный. Вот и о соборе Костя решил: Воскресенский – самый видный.
В полдень мальчик был на месте. Сигналов от дозорных не поступало. И тут появился он. Художник занял позицию на другой стороне улицы, видимо, чтобы взять более широкий кадр. Времени для раздумий не было. Костя поднял с земли булыжник. Противник достал треногу и установил фотоаппарат, откинул ткань, чтобы примериться. Мальчик побежал.
Со всего размаху Костя сшиб орудие Лизиных страданий. Упал вместе с деталями, услышал треск стекла. Думал, надо будет еще камнем вмазать, но не пришлось: нежная конструкция развалилась от натиска. Со стороны казалось, мальчик заигрался, не заметил: несся куда-то, и вот теперь – неприятность.
Было больно: колени саднило, в руку впился осколок, но хуже всего был вой, который раздавался прямо над ним. Нечеловеческий, тоскливый. Художник схватил его за шкирку и рывком поставил на ноги.
– Не надо, дяденька. Пожалуйста, мой папа вам заплатит, не бейте!
– Что ты наделал?! ЧТО ТЫ НАДЕЛАЛ?! Единственный в своем роде! Моя награда! Теперь все будут насмехаться надо мной! Теперь она ускользнет.
– Мой папа… – Костя замер в ужасе. Художника трясло, глаза горели диким огнем. «Я для него лишь неудачная картинка, убьет!» – мелькнуло в голове.
– Заткнись! Твой отец не сделает ничего. Он не обладает такой властью! – В исступлении Художник замахнулся для удара.
Крепкий бородатый мужичок вступился:
– Эй, эй, господин хороший. Не надо хулиганить. Сказал же вам малец, заплатят. Чего зазря колотить-то.
Художник вырвал руку.
– Зачем мне деньги? – прошипел он. – Отойди! Уйдите все!
Мужичок взял мальчика за плечи и отвел в сторону.
– Спасибо вам! Я сын Ивана Михайловского. Приходите, папа вас отблагодарит.
– Ладно уж, отблагодарит! – бородач подмигнул. – Беги, пока этот не опомнился.
Художник опустился на колени перед разбитым фотоаппаратом.
Костя мчался домой. Если все получилось, Лиза могла быть еще там. Взъерошенный, с окровавленным запястьем и разорванной штаниной, он ворвался на склад.
Девочка стояла у окна. Обернулась. Бледная, перепуганная.
– Я думала, ты никогда больше не придешь. А ведь у меня совсем мало времени. Где ты был? Что с тобой? У тебя кровь?
– Лиза! Оружия больше нет! Сегодня не будет больно! Никакого альбома! Зеленая лужайка и твой маленький брат… – Костик никак не мог отдышаться. – Я угадал, мы победили!
Красноярск, 2 сентября 1907 г.
Разговор пятый
В свой день рождения Костя наотрез отказался уезжать из дома. Обычный пикник на берегу отменили. Мальчик ходил сам не свой, о занятиях не могло быть и речи. Он сидел на складе, который скоро должны были оборудовать под читальный зал, и ждал.
Лиза впорхнула в дверь и бросилась к нему, повисла на шее. В первую минуту Костик смутился, а потом крепко прижал ее к себе. Только сейчас он понял, что Элизабет совсем не изменилась с момента первой встречи. Ему уже четырнадцать, а ей так и осталось около десяти.
Они сели на подоконник.
– Вот и все, Костенька. Вот и все! – она не выпускала его руку. – Я знала, что ты герой, знала!
– Мы еще увидимся?
Костя очень старался не скатиться в слезливое прощание.
– Может быть. Все связано: Художник получил свой жестокий фотоаппарат, я оказалась здесь и встретила тебя. Какая-то сила свела нас всех воедино. Может, и я когда-то спасу тебя? Ой, послушай, у меня для тебя подарок, – она достала из шляпы перо и протянула ему.
– Зачем оно мне?
– Знак – чтобы узнать тебя… или того, кто будет после тебя. Вдруг нам снова понадобится герой? А я не пойму, что это ты.
– Ты можешь забыть?
– Костя, посмотри на себя – ты растешь! Даже с нашей последней встречи изменился, стал совсем другой. Да и по ту сторону страниц устроено все иначе: мы можем говорить на разных языках, но не помнить своего имени. Каждый владелец каждого экземпляра книги отдает нам частичку своей судьбы. И время… Время течет совсем по-другому. Иногда мне кажется, я знаю все на свете, иногда – просто картинка без мыслей и чувств. Подпись на книге помнишь? Именно из-за нее я появлялась в твоем доме. По преданиям, подпись одного из создателей делает книгу особенной, дает ее обитателям силу.
– Но у твоей книги нет автора! Присказки, загадки… всё же из прошлого.
– Значит, подписал художник. Настоящий. Возможно, так он хотел защитить меня.
– Погуляем?
– Нет, давай побудем здесь. Костя… – Таким тоном иногда говорила мама, когда очень волновалась.
– Да?
– Послушай, там впереди… я знаю… в твоем мире. Грядут перемены. Будь осторожен. Когда тебе будет очень страшно, прежде чем выйти из-за угла – вспомни мою считалочку, прочитай вслух. Ладно? Задержись на несколько секунд. А теперь мне пора.
Они снова обнялись. В этот раз Элизабет просто исчезла: моргнул – а ее уже нет.
Во время первой мировой войны Константин Михайловский чудом избежал гибели: замешкался за углом цирюльни, пуля чиркнула по кирпичам.
В 1920 г. благодаря связям отца Костя нашел Бедного Художника в послереволюционном Петрограде. Тот жил в обветшалой квартире без всяких средств к существованию. Вид имел жалкий, потрепанный, сильно постарел, сгорбился. В разбитом серванте виднелись корешки альбомов. Молодой человек с трудом выкупил фотографии Элизабет. Художник плакал, причитал. Получив деньги, расхохотался, сунул банкноты в карман, уселся на пол, стал рисовать на обрывке оберточной бумаги. Он был безумен.
Константин аккуратно подписал последнюю карточку, сделанную второго сентября, «E.A.», что означало «Elizabeth. Autumn», или «Элизабет. Осень».
Через много лет работники архива посчитают надпись инициалами фотографа, о чем сделают пометку прямо на карточке.
Мы не одни
Арина Остромина
«Да что такое! Опять замок заело!» – Катя резко выдернула ключ, распахнула дверь, торопливо забежала в квартиру. Прислонилась к стене, пытаясь отдышаться. Стояла не шевелясь, пока не услышала мамины шаги в коридоре. Наклонилась, начала развязывать шнурки на кроссовках.
– Катюш, ты что так рано? Дождь пошел?
– Да нет, что-то живот заболел, решила вернуться.
– Ладно, я пока начну сырники жарить, приходи!
Катя закрылась в ванной, включила воду, села на пол. Ее трясло. Перед глазами снова и снова вставала одна и та же сцена: тело в темном спортивном костюме медленно падает на асфальт. Мама постучала в дверь:
– Катя, завтрак готов, выходи!
Пришлось наскоро умыться, взъерошить волосы мокрыми руками, растереть лицо полотенцем, как будто только что из-под душа, – не объяснять же маме, почему на самом деле пробежка не удалась. Катя села за стол, поковыряла вилкой румяный сырник, но есть не смогла.
– Да что с тобой? Ты такая бледная! Сильно живот болит? Может, не пойдешь в школу? Я записку напишу, хочешь?
– Да, давай. Пойду полежу.
– Ты мне звони сразу, если хуже будет!
– Конечно! Да не волнуйся, я посплю, и все пройдет.
Мама ушла на работу, а Катя встала у окна и долго смотрела на Енисей, на его быстрые светлые воды, на высокие опоры моста. Набережную из Катиного окна было не видно. Что там сейчас происходит? Скорая, милиция? Хорошо, что в школу не пошла – в голову ничего не лезет, надо сначала в себя прийти.