Красные ворота

— А знаешь, Володька, я тебя, пожалуй, поцелую. Только не вообрази, что я жажду возврата к прошлому. Просто так поцелую. Не возражаешь? — она засмеялась, но смех показался ему не очень-то естественным.

Он притянул ее к себе и поцеловал в холодные, чуть дрожащие губы, раскрывшиеся для него. И подумалось ему в эту минуту, что, наверно, они перемудрили в сорок пятом, усложнили все чересчур, и виноват он в этом больше, чем Майка, потому что не было в нем той настоящей любви, которая ей была нужна. Да и стояла перед ними зримой тенью и с немым укором погибшая в войну Юлька… А теперь Юлька, бедная Юлька, все реже и реже приходит к нему, будто бы разрешая Володьке забыть ее и уступая свое место другой, кто должен прийти в его жизнь…

— Я буду звонить тебе, — сказал он, отпуская ее.

— Хорошо, звони, — нарочно небрежно ответила она, но в глазах блеснула радость.

Вернулся домой он успокоенный. Два близких ему человека, Сергей и Майка, приняли его рассказ об отце как вполне обычный, из ряда вон не выходящий факт его биографии. Майка даже сказала, разве ты один такой… Конечно, если бы он рассказал об этом Игорю — тот бы отшатнулся, не стал бы подавать руки, Володька для него и так «анархист», нечто подозрительное со своими размышлениями и тревогами. Для таких, как Игорь, все и на все времена ясно и понятно. Что ж, так жить несравнимо легче, подумал Володька в конце своих размышлений.

Мать, узнав, что он виделся с Майей, сказала только, что та вполне интеллигентная девочка и она была бы рада, если у них все наладилось. Эти слова были приятны Володьке, который сегодня, повидав Майку и поговорив с нею, вдруг как-то ясно понял, что она осталась для него близкой и дорогой…

Потом мать подошла к нему и, глядя на него в упор, сказала:

— Володя, у нас впереди много вечеров, и я расскажу тебе об отце многое, но сейчас должна главное — отец не был монархистом, он тоже, как и другие русские интеллигентные люди, мечтал о новой, демократической России. Пусть это были, быть может, неясные и расплывчатые идеалы, но это были <b>идеалы</b>. Понимаешь?

Володька кивнул:

— Да, мама… Наверное, кроме Карамзина, мне надо всерьез заняться и нашим веком. Не перейти ли мне на исторический, мама?

— Ты что же, соврала? — крикнул Петр Женьке, когда вошла она в комнату. В руках он держал письмо от Дубинина.

— Ничего я не соврала. Не кричи, — невозмутимо кинула она, остановившись.

— А это что? — потряс письмом Петр. — Выдумала все. Иван пишет, что ничего у вас с ним не было, что ты шантажируешь его. Даже в часть написала, сучка. Рехнулась ты, что ли? Ну, говори.

— А что говорить? Я вам тогда все по правде выложила. А насчет «ничего не было» пусть вспомнит твой дружок получше, не такой уж пьяный был.

— Ох, Женька, смотри ты! Я Ивану верю. Признался бы он мне, ежели что… А он начисто все отрицает.

— Дурачок еще. Меня не знает, — с удивившей Петра жесткостью сказала Женька и усмехнулась. — Не беспокойся, Петр, приедет как миленький и распишется как миленький. Не угадал, с кем побаловаться надумал. Ты верь мне, Петр.

— Ни черта не пойму! — в сердцах выдохнул он. — Друг же он мне фронтовой. Понимаешь, что значит это? И ты не чужая.

— Вот и отпиши, чтоб не врал твой дружок, не вертелся, а приезжал бы скорей.

Тут вошла Настя и торопливо сказала:

— Отец за мной идет, прекратите пока разговоры-то. Ему знать этого не надо.

— Понимаешь, Настя, — понизил голос Петр. — Иван-то отрицает все.

— А ты ему больше, чем родной сестре, веришь? Бабник он, твой Дубинин. Как совести хватило с девчонкой связаться. Ладно, хватит…

Тяжело, с одышкой после подъема по лестнице вошел старик Бушуев, пробормотал, что тяжела стала лестница для него, с передыхом приходится подниматься.

— А вы тут о чем беседуете? — поглядел на побагровевшее лицо Петра и на стоящую в углу Женьку с крепко сжатыми губами и, наоборот, бледную.

— Да вот Петр ругал Женю, что занимается плохо, — с трудом соврала Настя. — Сейчас обедать будем, отец.

За обедом не успокоившийся Петр выпил две рюмки водки, на что отец неодобрительно покачал головой:

— Смотри, Петя, привыкнешь к рюмкам-то… Я понимаю, нервничаешь ты, положение твое неопределенное, но чего тебе особо переживать — уйдешь в запас, без работы не останешься. Слава богу, безработицы у нас нет и не будет. А помнишь небось биржу труда на 2-й Мещанской и народищу на всю улицу?

— Помню, — буркнул Петр. — Ты, отец, за меня не бойся, не мальчишка, я волю над собой этой не дам, — кивнул на чекушку. — Без дела сейчас томлюсь, не привык к вольной жизни.

— А ты почитай книжечки, не больно много довелось прочесть-то. В театр сходи…

— Ну, театра мне хватает и тут, — раздраженно сказал Петр.

Старик непонимающе взглянул на сына, опять покачал головой:

— Загадками говоришь.

— Какие загадки? Привык Петя наш один жить, а сейчас в семье, ну и заботы, вот тебе и театр, — отвела Настя разговор в сторону.

— Да, отец, — улыбнулся Петр. — Настю вот замуж надо выдать, Женьку ремнем по заднице погладить не мешало бы…

— Да. Настеньке-то пора подумать…

И тут зазвонил звонок, резко, требовательно. Женька бросилась открывать входную дверь, и вскоре послышались мужские тяжелые шаги по коридору, потом открылась дверь рывком, и возник на пороге Дубинин…

Петр тяжело поднялся и пошел навстречу другу, сжав кулаки. Тут и Женька вошла, вся красная, губы подрагивают, и, повернув голову к Дубинину, сказала громко, напрягая ломающийся голос:

— Вот, явился — не запылился. Я что говорила?

Был восьмой час вечера, когда Коншин вернулся с работы. Умылся, поставил чайник, снял сапоги, за день настоишься в них, находишься, ноги гудят, и растянулся на диване с газеткой. Прочел, что у Малого театра липы высадили, что завод имени Сталина выпустил опытный образец нового автомобиля ЗИС-150. Посмотрел фото — красивая машина, немного на «форда» военного времени похожа, но отличается все же. Ну и рапорты всякие заводов и предприятий о перевыполнении плана к празднику 1 Мая. А на последней странице — объявления и всякая ерунда, вроде того, что «снижены цены на золото и серебро», в кинотеатрах новая картина «Третий удар». Может, сходить посмотреть? Да нет, не стоит. Всегда разочарования от военных картин. Ждешь настоящей войны, а на экране все не то, не та война, которую он прошел.

В коридоре зазвонил телефон. Никто из соседей не подходил, пришлось подняться и взять трубку.

— Алеша, — услышал он какой-то извиняющийся голос Антонины Борисовны, — у Наташки-то сегодня… свадьба. Только позвонила и пригласила… Сказала, что если вы хотите прийти, так приходите. Ну как? Пойдете? Вы слышите?

— Да…

— Так пойдете? Я бы на вашем месте пошла. Покажите себя мужчиной. Вы слышите?

— Да, Антонина Борисовна… Я не знаю… Я не пойду, наверно.

— Как знаете. Но показались бы как ни в чем не бывало, и дело с концом.

— «Как ни в чем не бывало» не получится, наверно… Ладно, пока, — не смог он говорить больше и положил трубку.

Вот так и на войне бывало: удар, земля из-под тебя уходит, небо куда-то забирается, и ничего не соображаешь. Лишь спустя немного чувствуешь боль и как гимнастерка намокает. Тут понимаешь — ранило и вроде жив пока… Пошатываясь, вернулся он в комнату, остановился посредине, не зная, что делать, только сейчас поняв, не верил он до сегодня по-настоящему в Наташино замужество, не верил, надеясь, что разговоры это все… Но вот случилось.

Он сел на диван, закурил и стал натягивать сапоги, сам не зная для чего, потому что не решил, пойдет ли он или нет. Но сидеть одному в комнате было невмочь и, накинув бушлат, он вышел из дома. Проходя мимо павильона дяди Гриши, встретился с официантом из филипповского. Деньги он ему давно уже отдал, и тот радостно, как старому знакомому, пожал Коншину руку и предложил «дернуть».