Красные ворота

Коншин пошарил по карманам — денег не было. Пробормотав что-то, он бросился тогда к дому. Вбежав по лестнице, лихорадочно спеша открыл дверь, ворвался в свою комнату, резко выдвинул ящик стола, нашарил рукой десятирублевый золотой и сунул его в карман.

Только на улице он вспомнил, что уже поздно, скупки закрыты и продать «рыжик» негде. Он остановился в растерянности, постоял минутку, а потом быстро рванул на 2-ю Мещанскую, к Колюне Крохину. Тот жил в двухэтажном домишке, стоявшем в глубине двора, напротив большого красивого доходного дома постройки начала века. Лишь бы застать, думал он, поднимаясь по лестнице. Дверь в квартиру была не заперта, он прошел в темный коридор, с трудом нашел Колюнину комнату и дернул дверь. Крохин сидел за столом и хлебал щи, которые варил себе сам на несколько дней.

— Колюня, надо золотой загнать, — с ходу сказал Коншин.

Крохин не спеша поднялся со стула, протянул руку:

— Садись. Щей не хочешь?

— Коля, срочно надо. Прямо сейчас.

— Чего такой спех? — спросил Крохин, садясь за стол.

— Деньги нужны.

— Это я понимаю. Ежели выпить приспичило, могу выручить.

— Мне много надо, — ответил Коншин, не зная сам, а зачем ему много…

— Ты садись… Сейчас мы это дело обмозгуем. Сообразим чего-нибудь.

— Поскорей, Колюня, — поторопил Коншин.

— Быстро знаешь что делают… Надо верняком, чтоб не ходить зря… Ну ладно, пошли. Как сразу не вспомнил. Напротив в дому техник зубной живет. Возьмет беспременно.

Коншин заходить к зубному технику не стал, отдал «рыжик» Колюне и топтался в подъезде в ожидании. Крохин появился минут через пятнадцать, лыбился в довольной улыбке.

— Порядок в танковых войсках, держи. Тут девятьсот. Я тыщу просил, не дал, курва. Сойдет?

— Сойдет, конечно, — взял Коншин деньги.

За эту операцию «збд», то есть «забодать», — а были в их лексиконе еще две операции — «знм» и «злж» — занять и заложить, надо было Колюню отблагодарить. И Коншин потащил его в магазин.

У винного отдела, как всегда вечерами, народу невпроворот, но Колюню везде знали, и продавщица отпустила ему вне очереди. Среди стоявших заметил Коншин известного актера из театра ЦДКА, играющего часто в кино, с твердыми, будто вырубленными чертами лица волевого положительного героя. Неужто тоже «троит»? — подумал Коншин. «Троить» народ начал с войны, когда бутылку на одного не купить — дорого, ну и сейчас тоже двадцатник добыть еще надо, на стакан-то.

— Ко мне вертаемся. Рыбка соленая есть, — сказал Колюня, запихивая бутылку за пазуху.

И Коншин безвольно пошел за ним. Ладно, выпью, проясню мозги, может, решу что, подумал он.

Пока Крохин готовил закуску, Коншин оглядывал его жилище. Комната казалась большой из-за отсутствия мебели — стол, три стула полуразломанных, железная кровать, покрытая каким-то тряпьем, вот и вся обстановка. Жены у Колюни не было, не было, кажется, и никакой женщины, о них он вообще не поминал никогда. Так и жил, сам себе хозяин, никому ничего не должный, день прошел — и слава богу. На еду пенсии ему хватало, а на выпивку как-то, видать, раздобывал по мелочам, вот как сегодня, к примеру, помог Коншину, он и угощает. Так, наверно, почти каждый день, одному — то, второму — другое. И живет не тужит. Страшновато в общем-то живет, но сам этого не ощущает, наверное…

— Легко ты живешь, Колюня, — резюмировал Коншин свои мысли.

— А чего мне? На войне живым остался, это самое главное. А так мне ничего не надо. Везло мне на войне, ужас… — и начал фронтовые байки рассказывать…

Коншин слушал… От выпитого в голове у него не прояснилось, не заглушилась и тупая боль. Слушал, смолил «беломорины» и думал о своем, а когда Крохин закончил треп, задумчиво повторил:

— Легко живешь. Мне бы так…

— Чудак ты, право. Какие сейчас трудности? На войне тяжко было, а сейчас живи не тужи. Жилье есть, пенсию платят исправно, на хлебушек хватает, ну и чего тебе надо? А? Чем тебе плохо? Бога гневишь, Алеха… Кстати, а чего тебе деньги вдруг понадобились?

— Свадьба у знакомых… — угрюмо пробурчал Коншин.

Колюня поглядел на него внимательно и понял, видно, по невеселому коншинскому виду, что свадьба какая-то не такая. На свадьбу с радостью идут, а этот как в воду опущенный.

— Не знаю, пойду ли? — продолжал Коншин.

— Понятно… Я с войны прямо тоже на свадьбу попал. К своей милашке… Не дождалась, сука! Так я, знаешь, как там плясал? Бывшая-то моя глядела, глядела, а потом вдруг в слезы. Опомнилась, видать, посожалела, что такого парня не дождалась… Иди покажи, что тебе до этого трын-трава. За подружкой какой приударь, — Крохин задымил, призадумался. — Я-то все равно жениться на ней не стал бы… У меня же осколочек около самого сердца сидит, долго не протяну. Врачи говорят, в любой час концы отдать могу. Так что мне особо заглядки на будущее делать нечего, день — да мой…

— Не говорил ты мне про… осколок, — пробормотал Коншин.

— А чего говорить? Вторую группу зазря не дают…

Теперь Коншину стала понятна крохинская жизнь, а он, дурак, позавидовал, легко, дескать, живет Колюня. У него-то самого осколка никакого нет, ему жить предстоит…

Они допили, и Коншин распрощался с Колюней.

Во двор Наташиного дома он вошел с дикой надеждой, что никакой свадьбы нет, что в ее окнах он ничего не увидит, что в них, быть может, даже не будет света, и он остановился в воротах, боясь пройти дальше. Постоял, разминая незажженную папиросу дрожащими пальцами, потом прижег ее, сделал несколько глубоких затяжек и тогда лишь решился пройти во двор. Отойдя немного от дома, увидел и свет в окне Наташиной комнаты, и силуэты танцующих пар, и даже услышал музыку из открытой форточки…

Если прежде он почему-то не ревновал Наташу к ее жениху, то сейчас на него обрушилось — сегодня ночью она будет с другим.

Переживания в госпитале после Ленькиных писем о Галининой измене представились ему ничтожными перед этой самой обыденной реальностью. Это будет. Это произойдет через несколько часов, как разойдутся гости, бормотал он про себя, не сводя глаз с окон. И ничего не может сделать, ничем помешать… Но <b>этого</b> не должно случиться. Не должно! Не помня себя он рванулся к подъезду, вбежал и нажал кнопку лифта…

— А я только что твое письмо получил, Ванюха, — сказал Петр, подходя к другу. — Но о письме потом поговорим, а пока здравствуй, рад видеть, — протянул руку, а после рукопожатия приобнял и тихо на ухо: — При отце не будем, понял?

Дубинин кивнул понимающе, натянуто улыбнулся и пошел с остальными здороваться, а Насте бросил шутливо:

— Хорошеешь. Видать, нашла кого, изменила мне? — А потом Петру: — Извини, прямо с поезда, не успел купить чего, без гостинцев прибыл, но за мной.

— Чокнуться есть чем, Ваня… Присаживайся. Сообрази-ка, Настенька, закусить.

Дубинин присел, Петр налил по рюмке, Настя в кухню убежала. Но тут вдруг Женька, да громко, срывающимся голосом:

— Что ж это вы, товарищ Дубинин, на мои письма не отвечали?

— Цыц, Женька! Никаких твоих писем Иван не получал. Не мешайся! — повернулся к ней Петр и показал глазами на отца.

Но Женька если и поняла взгляд брата, то виду не подала. Она решила свое гнуть, полагая, наверно, что при отце и нужно, нечего того стесняться, а потому не замолчала:

— Как это не получал? От командира полка ответ имею.

— Какие такие письма? — встревожился старик Бушуев, обводя непонимающим взглядом присутствующих. — Какой командир полка?

— Они знают, — кивнула на них Женька. — Пора и тебе знать. Замуж я за товарища Дубинина выхожу, вот и писала — когда поджидать, когда приехать сможет?

На последних словах вошла Настя с тарелкой в руках и бросилась к Женьке:

— Ты что городишь, глупая?! Не смей при отце об этом! Идите-ка вы из дома, да и разбирайтесь сами на улице. Слышите?

— Да в чем разбираться-то, Настя? Девчонка, видно, того… — покрутил рукой у виска Дубинин. — Никаких таких разговоров у нас с ней не было. С чего решила, что я замуж ее собираюсь брать, — не знаю.