Красные ворота

ВЯЧЕСЛАВ КОНДРАТЬЕВ

КРАСНЫЕ ВОРОТА

Повесть. Роман

Встречи на Сретенке. Повесть

Володька шел по Сретенке, по главной своей улице… Если считать по нумерации домов, то начиналась она от Сретенских ворот, но для Володьки — от Колхозной, бывшей Сухаревской площади, где когда-то, впрочем не так давно, возвышалась знаменитая Сухаревская башня. Слева на углу магазин одежды, до революции — Миляева и Карташева, до сих пор так и называемый москвичами «миляйкарташев». За ним шел магазин спорттоваров, потом молочный. Напротив, на правой стороне улицы, — большой гастроном, бывший торгсин, затем столовая, банк, а за Большим Сухаревским переулком кинотеатр «Уран». Чуть наискосок от него Селиверстов переулок, где был небольшой, но уютный пивной бар… Вообще вся Сретенка полна была магазинов, больших и маленьких, многие из которых сейчас закрыты. На углу Малого Головина переулка в сороковом году построили новую школу, куда влилась старая Володькина с 1-й Мещанской. Дальше, ближе к Сретенским воротам, букинистический магазин, часто посещаемый Володькой в довоенные времена, ну а еще дальше, в Колокольном переулке, Дзержинский райвоенкомат, учреждение, памятное и важное для всех ребят их района.

На Сретенке и в ее переулках жили многие Володькины одноклассники и однополчане по Дальнему Востоку. Поэтому он, как и в отпускные дни сорок второго года, шел по родной улице, приглядываясь к прохожим в смутной надежде кого-нибудь встретить. Шел к Бульварному кольцу, чтобы сесть на «аннушку» и добраться до госпиталя, где лежал сейчас его школьный товарищ и тезка Вовка Деев. Это было на второй день его возвращения в Москву из ивановского госпиталя — 27 мая сорок пятого года…

~~~

— Как ты думаешь, сколько народу угрохано в войну? — спросил Володька, после того как поговорили они с Деевым о разных житейских мелочах.

— Миллионов пять… шесть, наверное… — не сразу, а подумав, ответил тот.

— Да, не меньше… — вздохнул Володька.

Они сидели на скамейке в госпитальном садике… По дорожкам гуляли выздоравливающие, многие на костылях. У Деева тоже костыли, прислоненные сейчас к скамейке…

— Я же, дурак, отсрочку имел… Когда война началась, перешел уже на четвертый, — сказал Деев, поступивший в архитектурный с первого захода в тридцать восьмом. — Но как же, все в военкомат — на фронт хотим, ну и я тоже. В пехотное училище попал. Досталось. Характер мой знаешь, подчиняться терпеть не могу. За шесть месяцев четыре раза на «губу» гремел. Два — на «строгую». А там, известно, хлебец и водица, выйдешь — без ветра шатает… Кстати, Володька, твоя мать здорово меня своими письмами поддержала, да и посылки присылала. Поблагодари ее. Как выпишусь, зайду, конечно…

Володька покуривал и слушал Деева, прозванного в школе Кобылой за длинное лицо и крупные зубы, которые часто скалил в смехе, тоже напоминавшем лошадиное ржание. А ржал он часто, подковыривая ребят и давая им разнообразные, не всегда остроумные, но всегда обидные клички, за что его не очень-то любили. Подковыривал он и Володьку, несмотря на дружбу, одну парту и шахматные матч-турниры, но тот особого внимания на это не обращал — такой уж у Деева характер, черт с ним…

— Знаешь, сколько раз они мне ногу резали? — продолжал Деев. — Четыре раза! Ранило меня в ступню, я и не переживал поначалу, думал, отваляюсь месяцок, и все. Но попал к бабе-хирургу, бывшему гинекологу, ну она, стервь, как следует операцию не сделала, и началась гангрена… Вот видишь, — задрал он пустую штанину, — почти до самых… и оттяпали. Наверно, протез будет трудно приспособить. Да и говорили мне, что в Протезном институте на два года очередь…

Они немного помолчали, потом Деев спросил:

— Как на воле… в Москве?

— На воле? — усмехнулся Володька. — Шик-модерн! В коммерческих магазинах всего навалом, полно народу, берут и колбаску, и икорочку, и водочку, разумеется…

— Да ну? Откуда же у людей деньги? — удивился Деев.

— Черт их знает, — пожал плечами Володька. — И рестораны открыты, туда тоже по вечерам очереди.

— Засранцы тыловые! Спекулировали небось, гады, — выкатил глаза Деев и даже схватился за свой костыль. — Я бы их…

Володька рассмеялся, вспомнив первые дни своего отпуска, когда его раздражали тыловые мужики в штатском и при галстучках.

— Чего смеешься? — оборвал его Деев. — Кого-то убивали, кого-то уродовали, а какая-то сволочь на войне наживалась. Гадство это! — Он помолчал немного, потом спросил: — Ты-то хоть с деньгами вернулся?

— С какого приварка деньги-то? Половину аттестата матери высылал. На Новый год в госпитале просадил порядком. Тысячи две, наверно, есть, но это сейчас, браток, не деньги…

— Мда… — протянул Деев. — Особо не разгуляешься. Я, правда, кое-что привез, но тратиться не могу. Ты же знаешь, с отцом мы не в ладах, хочу самостоятельно жить. Вот сколько пенсии положат? Пенсия плюс стипендия. Проживу, как думаешь?

— Жив будешь, но ничего не захочешь, — ухмыльнулся Володька.

И тут Деев заржал, как ржал в школе, издеваясь над кем-нибудь, но сейчас он смеялся над собой, а потом сразу оборвал смех и нахмурился.

— Я по собственной дурости на передок угодил, — начал он после недолгого молчания. — Из училища меня на Северо-Западный отправили, а фатер мой там начальником санотдела армии был, ну и пристроил меня при штабе, командиром комендантского взвода. Та припухаловка была после училища — рай небесный… — он задумался.

— Как же на передок оттуда?

— Тоже история вышла… Вот выпишусь, заберемся с тобой куда-нибудь, расскажу. На сухое горло не получится. — Немного помолчав, спросил: — Из наших никого пока не видел?

— Нет… Еще настоящая демобилизация не началась. Но, наверно, скоро кто-нибудь появится.

— Если не на том свете уже, — скривил губы Деев.

— Да, вернутся не все… — Володька сплюнул докуренную цигарку, затоптал окурок подошвой сапога. — Но все-таки мы победили, Вовка. Понимаешь, победили!

— Да, победили, конечно… Но мы-то с тобой в двадцать пять годков инвалиды, — он взял костыль и начал что-то чертить на песке, которым были посыпаны дорожки госпитального садика.

— Но все-таки живые, — ударил Володька по последнему слову.

— А как жить будем, задумывался? — с тоской в глазах спросил Деев.

— Тебе что, — сказал Володька, — пойдешь сразу на четвертый курс, а мне с первого начинать. Архитектурный — ауфвидерзеен, не гожусь с одной рукой… А куда идти, не знаю. Никуда что-то не тянет… — он ловко завернул левой рукой самокрутку и запалил.

— Опять засмолил, — отмахнулся от дыма Деев.

— А ты и на фронте не закурил?

— Нет. Водку, будь она проклята, трескать научился, а курить нет.

— Чего водку проклинаешь? — улыбнулся Володька.

— Из-за нее на передовую и угодил, — сказал Деев, выругался, а потом вдруг повернул разговор: — Знаешь, что подумал? Наверно, больше мы потеряли? Помнишь, сколько под каждой деревенькой клали?

Володька втянул в себя густой махорочный дым, выдохнул и тихо ответил:

— Помню… и не забуду. Это на всю жизнь…

Оба задумались, видать вспоминая каждый свое, но Володьке почему-то показалось, что спросит сейчас Деев про Юльку, а он не хотел, да и не мог рассказать о ней и потому, поднявшись, стал прощаться.

— Ты навещай меня… До сентября, видимо, тут проваляюсь. Гноится культя, черт бы ее побрал, — сказал напоследок Деев.

~~~

От Деева Володька шел по Интернациональной улице к Солянке и, чтобы не думать о Юльке, стал вспоминать ивановский госпиталь… Половину предплечья правой руки, перебитой разрывной пулей, ему ампутировали еще в сентябре, но у него было и ранение обыкновенной пулей, которая задела нервы в плечевом сплетении, из-за него-то и отправили в нейрохирургический госпиталь, в глубокий тыл. Здесь предстояла ему операция по сшиванию нервов — авось после нее недвижная в локте рука оживет…