Красные ворота

Открытие ВСХВ не за горами, и в павильонах шла горячка. Вкалывали и художники, и лепщики, и рабочие… Работа успокаивала Коншина и отвлекала от нерадостных мыслей. К тому же под расчет должен был он получить приличную сумму, которую решил истратить разумно.

К вечеру в павильон заявилась Валерия. Она лениво и плавно прошлась по залу, мельком, без особого интереса поглядела на то, что делают ребята. Никто, кроме Коншина, конечно, внимания на нее не обратил, мало ли кто шастает по залу, да и торопились все, последние дни ведь. Потом подняла она голову на леса, где стоял Марк, поправляющий свое панно после худсовета, но не позвала его, а, оглядевшись, нашла свободный стул и села.

Коншин украдкой поглядывал на нее. Его интересовала эта красивая, уверенная и знающая себе цену женщина. Она не спеша выкурила папиросу, после чего поднялась и громко сказала:

— Марк, я буду у павильона, — и, не дождавшись ответа, выплыла из зала.

Проходя мимо Коншина, она мягко коснулась его плеча:

— А, это вы, мой спаситель… Здравствуйте. Вы не можете выйти со мной на минутку?

Коншин вздрогнул от неожиданности и, почему-то волнуясь, пошел за Валерией. Присели на скамейку у павильона, она предложила ему закурить, он взял длинную «казбечину», показавшуюся необыкновенно ароматной после куримого им по причине безденежья «Прибоя».

— У вас с Марком дружба? — спросила она.

Вряд ли. Дружат с равными, а я пока… так, начинающий.

— Но вы часто у него бываете, он, наверно, делится с вами своими планами?

— Не очень, но…

— А вы <b>все</b> его работы видели? — как-то напряженно спросила она.

— Я видел много, но все ли? Не знаю.

Ответ Коншина, видно, не очень удовлетворил ее. Она помолчала, подумала и лишь спустя минуту сказала:

— Вы не находите, что Марк топчется на одном и том же и это не дает ему возможности двигаться дальше?

— Мне трудно судить, но, по-моему…

— Да чего я вас спрашиваю? — перебила она запальчиво, отбросив свою величавую медлительность. — Разумеется, он обратил вас в свою веру! Но жизнь-то его проходит! Ему уже за тридцать! А кому нужны его узники, этот плен, этот кошмар! Ну хорошо бы написал одну картину, а он тянет какой-то цикл. Все его вещи антиэстетичны, нехудожественны, какой-то сбитый рисунок, нет цвета, воздуха, серый унылый колорит…

— Вы сами художница?

— Я искусствовед и бесперспективность его работы понимаю лучше других. Скажите, из тех картин, что вы видали, не было триптиха?

— Нет.

Вышел из павильона Марк и неспешной походкой двинулся к ним. Коншин поднялся и хотел было идти, но Марк движением руки остановил его.

— Здравствуй, Валерия… Чем обязан? — с шутливой церемонностью спросил он.

— Мне нужно поговорить с тобой. Наедине, Марк, — подчеркнула последние слова.

Коншин опять поднялся.

— Пусть он останется, Валерия. Я ведь более или менее знаю, о чем ты собираешься говорить, — Марк присел на скамейку. — В прошлую нашу встречу я забыл тебе сказать довольно важную вещь. Так вот, милая, прежде чем ходить и уговаривать меня, вам всем надо понять, что мне совершенно наплевать на всю вашу возню, никакого отношения к искусству не имеющую. Скажу больше — если бы мои вещи каким-то случаем попали на выставку и получили бы признание сегодняшней критики, меня бы это убило, значит, я сделал совсем не то. Понимаешь? Вы все барахтаетесь в сегодняшнем дне, в его конъюнктурах, в его неправде.

— Неправде? — удивилась Валерия.

— Если ты этого не видишь, нам не о чем говорить.

— Я не понимаю, Марк, о чем ты? Какая неправда? Нашей жизни?

— Не жизни. В правде нашей жизни у меня сомнений нет; я говорю о неправдах <b>сегодняшнего</b> дня с его травлями, с кампаниями, с его дутыми именами в науке и искусстве. Народ только что выиграл великую войну, спас Россию, а ему стали твердить о каком-то его низкопоклонстве перед Западом, о каких-то неизвестно откуда взявшихся космополитах. Зачем это, для чего? Задумывалась?

— Погоди, погоди… Ты говоришь ужасные вещи, — лицо Валерии покрылось красными пятнами, она нервно вырвала пачку из сумочки, закурила, но уже не небрежно-красиво, а как-то суетливо, короткими торопливыми затяжками.

— Ужасные? — усмехнулся Марк. — А как назвать твою статейку? Кстати, поздравляю — идешь в русле. Ну и что ты можешь мне сказать?

— Мне есть что сказать, но ты говори дальше. И ответь — тебе не страшно?

Марк усмехнулся, дернул плечом, а потом сказал очень серьезно:

— Я был в плену. Меня считали, как и многих других, предателем. Чего уж страшнее. Мне после этого уж… — усмехнулся он, махнув рукой. — Сейчас важно одно — остаться самим собой и чистым. Ты уже замарала себя своей статейкой. Через несколько лет тебе будет стыдно.

Такое Коншин слышал от Марка впервые. Он все больше смешочками, намеками, а тут, видно, вырвалось наболевшее. Валерия сидела, опустив голову, и пока молчала. Марк поднялся.

— Ну что, пока? Мне надо добить работу, — и собрался уходить, но она подняла голову и остановила:

— Погоди, Марк! Теперь выслушай меня! Я для этого, кстати, и пришла.

Он остановился, подумал и нехотя сел на скамейку.

— Очень хорошо, что ты проговорился — хочу быть чистым. Теперь я поняла, почему ты отстранился от жизни, оставив на других «сегодняшний день», пусть они крутятся в нем. А это не чистоплюйство, Марк? Стоять в сторонке и ждать, когда все утрясется, и палец о палец не ударить. Ты сам как бы исключил себя из союза, а находясь там, мог бы выступать против этих, как ты сказал, дутых имен, а не поносить все и вся в узком кругу. Ты выдумал себе какую-то сверхзадачу, и остальное тебя не касается. Не знаю, будущее покажет, но если ты и окажешься прав — в чем очень сомневаюсь, — то все равно — трудное и сложное время ты прожил в стороне. Может, я и накрутила что в своей статье, так выступи открыто, раскритикуй, а не цеди ехидно, что я иду в русле. Да, иду! Я ведь работаю в «сегодняшнем дне»! Возможно, мне не все в нем понятно и ясно, но я верю, есть во всем какой-то глубокий смысл, которого нам пока не постичь. Я все сказала, Марк. Можешь идти, — закончила она, выпалив на одном дыхании.

И Коншину показалось, что в ее словах <b>правда</b>. Он растерянно переводил взгляд с Валерии на Марка, который выслушал все внимательно, без своей обычной снисходительной усмешечки.

— Что ты сказала, все распрекрасно лишь при условии, что мне дали бы публично раскритиковать тебя. Но мне не дадут. Так что это попахивает демагогией. Ну а насчет «глубокого смысла», которого нам «не постичь», то не пора ли, милая, к своим мозгам относиться хоть с малой толикой уважения?

А теперь, выслушав Марка, Коншин решил, прав все-таки Марк. Валерия, уже побледневшая, красные пятна сошли, смотрела на Марка с тревогой и беспокойством.

— Скажи, Марк… — она замялась, — скажи, ты написал какой-то триптих, это верно?

— Написал… Откуда ты знаешь?

— Это неважно. Где он у тебя?

— В мастерской. А что?

— Ты сумасшедший, Марк. И я… я боюсь за тебя.

— В нем ничего страшного, — спокойно сказал Марк. — Но кто тебе о нем сказал? Я показывал лишь одному человеку.

— Не знаю, кому ты показывал, о триптихе говорят… Спрячь его, Марк, или уничтожь.

— Ты для <b>этого</b> и пришла?

— Да… — еле слышно ответила она.

— Что ж, благодарю, — так же спокойно произнес он.

— А что за триптих? — вырвалось у Коншина.

— Так, одна вещица… Может, покажу тебе, — ответил Марк, а потом повернулся к Валерии. — Я подумаю, Валерия…

— Тут нечего думать! Прошу тебя — спрячь подальше или уничтожь, — выпалила она.

Марк и Коншин долго смотрели ей вслед… Она величаво уплывала от них, покачивая бедрами, и не было ни одного мужчины, который бы не оборотился и не проводил ее взглядом.