Красные ворота

— Вы думаете, я дурочка, которую обмануть каждый может? Нет. С любовью у меня не получилось, вот и решила…

— С какой такой любовью? — прервала ее Настя.

— С настоящей, какая у людей бывает. С ней вот не вышло, а Дубинин ваш приедет как миленький и в загс поведет. Поняли? Так что нечего морали разводить, а поздравить меня нужно с законным, как говорится, браком, — она победоносно глядела на изумленных Петра и Настю.

— Когда это только вы успели? — развела руками Настя.

— Выдумывает она все. Так Ванька и разбежится к тебе, нужна ты ему. Да и знаю я его. Сколько раз его обработать хотели, не прошло, — небрежно сказал Петр.

— Еще как разбежится, — усмехнулась Женька. — Беременная я. Вот что.

— Врешь! — поднялся Петр и подошел к ней. — Врешь! Скажи, что врешь! — И сжал он набухшие кулаки.

— Чего ты въелся? — вскрикнула Женька, но отступила от брата.

— Когда же умудрились? — вырвалось у Насти.

— Набью мерзавцу морду! Набью! Петр покраснел, ходили желваки на скулах; он отошел от Женьки и стал мерить комнату широкими тяжелыми шагами, потом остановился перед ней и сказал с болью: — Ну зачем ты, глупая? С взрослым мужиком связалась. Неужто нравится он тебе? Честь-то девичью зачем забыла?

— Я, Петр, — начала она серьезно, — так, как вы, жить не хочу. И не буду. Подумаешь, нравится — не нравится. Замуж мне надо. Обеспеченной хочу быть. Вон люди-то уже на собственных машинах ездят, а отец наш, да и вы тоже коммунизма все ждете, а когда-то он будет. Я сегодня жить хорошо хочу, а не в каком-то будущем, до которого то ли доживешь, то ли нет, а если и дождешься, то старухой будешь.

— Значит, только из-за того, что Иван генералом сможет стать, ты и пойдешь за него? — с горечью спросил Петр.

— Если «да» скажу, презирать будешь? — с вызовом ответила Женька.

— В кого ты такая уродилась? — покачал головой он и отошел от нее.

— А не обманет он тебя? — с беспокойством спросила Настя.

— Пусть попробует, — нахмурила лобик Женька.

— Обмана я не допущу. Я его, сукиного сына, прижму. Но не в этом дело, Настя, в другом же… Прохлопали девку. Откуда мысли такие взялись?

— Сейчас я жить хочу! Понимаете — <b>сейчас</b>. Молодая пока. Неужто непонятно? Откуда, откуда? От жизни нашей нищенской, отсюда и пошли мысли. Поняли?

— Жалко мне тебя, Женя, — сокрушенно произнесла Настя.

— Ты себя жалей! Проходит жизнь-то, а чего видела? Высохла вся, а чего ждешь, не знаю. Любови какой-то? Нет ее, любви-то. Смешно, право. Взрослые люди, а… — махнула рукой Женька.

В этот же день написал Петр письмо Дубинину и с нетерпением стал ждать ответа, но раньше чем через дней двадцать, а то и месяц ждать нечего. Отцу пока ничего говорить не стали, чего волновать старика, знали же, примет он это еще хуже, чем они. Последняя Женька — его любовь. Раньше Петр был любимчиком, первенец, а сейчас на Женьку все перешло. Загорюет старик, и так недужный, на работу еле ползает, но на пенсию-то не уйдешь, это значит на иждивении у дочерей и Петра жить, а у девок какая зарплата, да и у Петра, если в запас отправят на инвалидность, тоже ведь не тысячи пенсия-то будет. Нет, работать надо. Это и старик понимал, и все домашние. Должно же облегчение быть, пенсии эти по старости когда назначали? По тем деньгам и ценам были вроде подходящие, но с тех пор сколько воды утекло, и деньги не те, и цены. Теперь на сто пятьдесят не прожить…

«Игорь завалил меня письмами, — писала Нина в своем дневничке, — я их не рву, не выкидываю, как предполагает он, а внимательно прочитываю и кладу в эту тетрадочку. Какие-то меня трогают, мне становится его жалко, а какие-то нагоняют скуку — нудновато он пишет и слишком подробно о своих „чувствах“. Я вроде бы простила ему и замешательство и страх, но по-прежнему относиться не могу. И ничего тут не поделаешь! И склеивать ничего неохота. Почему так, я не знаю.

Моя муттер все время интересуется, почему Игорек не приходит. Я думала, думала, ну и бабахнула ей все. Поначалу маман даже обрадовалась. Во-первых, он представляется ей вполне достойным кандидатом на мою руку и сердце, во-вторых, наверно, думает, наконец-то я утихомирюсь, стану пай-девочкой и начну новую жизнь. Пришлось высказать ей свои соображения, что для меня замужество представляется не началом, а концом моей жизни. Она страшно возмутилась, но я напомнила ей ее собственные слова, что чувства сохраняются дольше, ежели люди не живут вместе.

„Так ты что, не хочешь расписываться?“ — набросилась она на меня.

„Не хочу“, — как можно беззаботней ответила я и тем обрушила на себя бурю, которую не так-то легко было выдержать.

Чего тут не было! И „глупая, несносная девчонка“, и „ломака“, и „сумасбродка“, и „просто дура“. Все эти выразительные эпитеты летали по комнате, сталкивались друг с другом, отлетали от стен, но в конце концов попадали в меня, впивались, делая мне больно. Поскольку мое нежелание вступать в законный брак было выше понимания моей муттер, она заявила, что, наверно, Игорь не жаждет этого. Тогда я победоносно помахала перед ее носом пачкой его писем:

„Вот здесь он слезно умоляет меня об этом!“

„Даже слезно?“ — усомнилась мать.

„Именно!“

„Ты всегда была врушкой и сейчас выдумываешь“.

„Я <b>никогда</b> не была врушкой, — отрезала я. — Я любила фантазировать. Этого ты не понимала“.

На этом „буря“ утихла, и мой корабль тихо покачивался на уже нестрашных волнах. Но каждый вечер после этого были обращены на меня сокрушенные взгляды маман и горестные вздохи и ахи — „Как ты будешь жить?“. Это приводило меня в некоторое уныние, и я просто перестала вечерами быть дома — шаталась по улицам допоздна и приходила, когда она уже спала. Но в один прекрасный вечер мы все-таки столкнулись, и мать сказала, что, если я не одумалась, она вынуждена позвонить или Игорю, или его матери — надо же решать. Ой, что тут было! Я закатила истерику самую настоящую и добилась-таки, что мать пообещала этого не делать, но, дав слово, предупредила очень холодным голосом: „В конце концов, ты уже взрослая. Только потом ко мне — никаких претензий. Поняла?“ Я поняла и уверила ее — претензий не будет. Больше мы об этом не говорили. Надо отметить, моя мама — женщина железная.

А Игорек все шлет и шлет мне послания, которые стали на меня уже давить самым настоящим образом. Все эти умные-преразумные-благоразумные послания стали вызывать реакцию, противоположную их содержанию. Вспомнила я, как один раз, назначая мне свидание, Игорек сказал, что, как всегда в два часа, он будет в столовой, а в три я могу подойти. Тогда, помню, я поразилась: „Ты каждый день обедаешь в одно и то же время?“ „Конечно“, — ответил он. „Это же ужасно! — воскликнула я. — И я должна буду кормить тебя в определенные часы?“ — „Разумеется“, — ответствовал он, не понимая моего удивления и ужаса. Вот и эти регулярные послания — вроде обеда в определенное время. Бог ты мой, наверно, я устроена как-то не так, не по-людски!

Кстати, этим объясняется, видимо, и то, что я совсем не думаю о будущем ребенке. Мне кажется это пока очень и очень далеким. Порой мелькнет мысль, если девочка будет, какое я ей платьице сотворю из своей старой блузки. И все! Вот такие дурацкие мысли… И конечно, меня никто не понимает, смотрят все, как на чудо природы, думают, что я блажу, что во мне полно дури, и в голову никому не придет, что я пускаюсь во все тяжкие лишь для того, чтобы сохранить свое „я“. Да! Никто же из моих подружек не читал „Единственный и его собственность“ Штирнера. А я читала! Может, я и не все поняла, но в главном разобралась. Я не хочу, чтоб на меня давили, превращали в клушу, говорили банальности и ждали от меня в ответ такие же, я не хочу… не хочу… Да, я много чего не хочу, но все же я чего-то <b>хочу</b>? Тут я задумываюсь над листком своей тетрадки, морщу лоб от невероятного интеллектуального напряжения, и, увы, никакого ответа… Ладно, подумаем об этом потом…»