Ранний ледостав

Карыкур послушно приблизился, вгляделся в очищенную от снега поверхность сруба. Могильник покрыт был широким березовым паласом, прихваченным прибитыми с двух концов тонкомерными жердями из лиственницы и ели; и сразу же Карыкуру бросилось в глаза, что многие шесты были оторваны, лежали небрежно…

— Кой! Точно, точно! — еще пуще заголосил Лозар и, еще сильнее побледнев, показал на палас, ближе к задней стене, где чернела заметная дыра. — Гляди, порвали даже. И шесты как попало уложены. Кой, кой! Что за жулики объявились, что за хулиганы?! Чего не хватало им, что у покойника рылись?! — Отчаяние старика сменилось теперь гневом. — Это ж не люди!.. Зверь лесной — и тот могилы не трогает… — Лозар низко опустил голову и опять в одно мгновение весь как-то сник..

— Кто хоть мог это сделать?! — гневно сказал Карыкур.

— Только не наши, не ханты, — печально ответил Лозар. — Это какой-то пришлый тут безобразничал. Из этих, ну, тех, которые на вышке работали. …Которые землю сверлили. Кой, кой! Пусть бы в земле и копались. Но здесь-то, здесь им чего понадобилось — души покойников осквернять? Сволочи! Жулики подлые!.. Это ж надо — покойников обокрасть! Ничего им, бедным, не оставили… Как есть ничего…

— Там у вас что-нибудь ценное было, Лозар аки? — осторожно спросил Карыкур.

— Да разве в этом дело? — рявкнул вдруг Лозар так, словно и Карыкур был виновником святотатства, — Там все было ценное, даже самая последняя шерстинка… — Бригадир перевел дух, чувствовалось, что волнение не давало ему говорить. — Ценное, не ценное… Зачем туда вообще было лезть? Вот тебе, сынок, и поминки!.. Да ведь он же, тот, кто могилу ограбил, мне, живому человеку, поминки устроил! Ух, сволочи! Ну нет, я это дело так не оставлю, я молчать не буду! До самого прокурора дойду. Туго, ох туго!! Не может такого закона быть, который разрешал бы чужие могилы осквернять и грабить. Нет!!

Выпустив еще несколько оскорбительных фраз по адресу «двуногих разбойников», Лозар приутих, словно выговорившись, выпустил из себя и гнев и злость. Потом робко обратился к покойному отцу:

— Что ж теперь поделаешь, отец-сиротинушка? Деваться некуда, придется мне раскрыть твой дом, прости уж меня, ради бога… — и повернулся к Карыкуру: — Взгляну все же, сильно ли там жулики напакостили. Помоги, сынок.

Когда они отвернули половину берестяной покрышки, то сразу увидели, что вещи, лежавшие некогда поверх домовины, сделанной из двух долбленых колод, были раскиданы внутри сруба как попало.

— Кой, кой! Убили тебя подлые люди, отец-сиротинушка! Догола раздели! — простонал Лозар. — Хуже самой плохой собаки были люди. — Бригадир то и дело тягостно вздыхал. — Оплевали, обворовали тебя, отец-сиротинушка… Кисов новых с узорами нету, шкурки соболиные исчезли… Сотапов — чехлов с ножами — целая связка была… Даже идола Священной кошки — и того выкрали. Кой, какие подлецы! Туго, ой туго, словами даже и не выскажешь…

Бригадир аккуратно сложил поверх домовины несколько оленьих шкур, старую неблюевую шапку-ушанку, широкие охотничьи лыжи, летние кожаные чувячки, еще кое-какие сохранившиеся вещи. И, наведя в срубе хоть какой-то порядок, долго стоял над гробом поникший и подавленный. Он ничего не говорил больше, только пальцы у него слегка вздрагивали да все сильнее и сильнее мрачнело лицо.

Картина такого же безжалостного разора открылась перед ними и в двух других срубах. Из могилы матери были украдены красиво изузоренный и расшитый бисером тутсянг-сундук, все инструменты женского рукоделия. Пропала также шкурка выдры, шерстью которой женщины обычно выкуривают из дома нечисть. А из сруба деда утащили его старинный лук, стрелы, капкан-плашку на горностая и бубен. Дед, по словам Лозара, немного шаманил…

Возмущению старика не было предела. Он костерил святотатцев все то время, пока они тщательно и со всеми предосторожностями снова закрывали срубы. Не успокоился он и тогда, когда сели пить чай.

— Где теперь найдешь виновников, хоть и чувствую всем нутром, что напакостили те самые люди, которые землю здесь сверлили! — негодовал бригадир. — Волосы мои поседели — не сосчитать, сколько раз приходил сюда. И никогда ничего подобного не было. Это все они, они! Ничего для них святого нет, ни земля не свята, ни то, что в ней лежит! Уй! Узнать бы мне только, кто… — Он то и дело грозно взмахивал стиснутой в кулак рукой. — Да разве ж узнаешь, разве они сознаются? Жди, как бы не так!.. Но нет, все равно я этого так не оставлю! Ты, сынок, сказывал, в райцентр собираешься? Ну, чтобы болезни оленей определить, да? Так вот. Я с тобой тоже в райцентр поеду. — Он сурово посмотрел на Карыкура. — Поможешь мне одну бумагу написать?

— Конечно, помогу… А какую, Лозар аки?

— Важную бумагу. Обо всем, что здесь видел. Я ее прокурору отвезу. Прокурор все законы знает, и тот, который запрещает в могилах шариться — тоже знает. Не может быть, чтобы такого закона не были! Поможешь написать, сынок?

— Конечно, помогу, напишу даже. Ведь это же чистый разбой, обязательно надо наказывать за такое, собачий узел!

— Вот молодец!.. — Лозар вдруг заскрипел зубами. — Как вот только узнаешь?! Они, эти сволочи, обязательно запираться станут. Не видели, скажут, не слышали, мало ли, мол, по тайге людей бродит… Что тогда с них возьмешь? — И бригадир набил свою трубку махрой, задымил густо. — Но все равно я с тобой поеду. Вырвусь дня на два — на три, сам все расскажу прокурору. А не поеду если — не найти мне покоя. А то ведь что делается, сынок, сам подумай! Пастбища изуродовали, зверей и птиц тайком бьют, рыбу этим черным жиром травят. Куда уж больше! — Он перевел дыхание и несколько раз с силой ударил себя кулаком по колену. — Так мало этого — они теперь еще и за могилы взялись. Нет! Надо этим пакостникам руки-то укоротить. А то совсем ничего у нас на севере не останется.

— Да, Лозар аки, нечем, как говорится, крыть, полностью с вами согласен…

— А коль согласен — заранее тебе спасибо, Карыкур! Молодец. Вот вернемся к себе в чум а напишем письмо, верно?.. А теперь, пожалуй, дорогу дальше вести надо. — И Лозар, положив на снег крест-накрест две еловых ветки — показав всем знающим обычаи, что живым людям сюда доступ закрыт, — медленно двинулся вслед за Карыкуром к упряжке.

…Едва добравшись до чума, Карыкур, как и обещал старику, сел писать заявление на имя районного прокурора. Он должен был записывать текст за бригадиром, но Лозар, который все никак не мог успокоиться, надиктовывал слова такие резкие, такие ругательные, что Карыкуру волей-неволей приходилось приглаживать их, придавать жалобе пристойный вид. А Лозар ругался и все повторял ему: «Так и пиши, как говорю, так их и так! Пусть этих мерзавцев с черными сердцами огнем прожжет. Так пиши, чтобы места себе найти не могли!»

После недолгого отдыха, сменив оленей, они на двух нартах подались по речке Арка-Яхья к центральной усадьбе совхоза.

Речка, берега которой довольно густо поросли елью и лиственницей, временами резко петляла, и тогда Лозар, хорошо знавший эти места, спрямлял путь, пересекая многочисленные горбатые мысы…

До центральной усадьбы совхоза — небольшого, хорошо обустроенного поселка — они добрались рано утром, и сразу же пошли в контору, чтобы застать на месте директора — Ивана Дмитриевича Мудрецкого.

Иван Дмитриевич был еще молодой, смуглолицый мужчина с таким необычно узким для европейца разрезом глаз, что Карыкур, увидев его впервые, поначалу даже принял директора за ханты. Добродушная внешность его как бы сама уже располагала человека к доверительному разговору; внимательно выслушав пастухов, он первым делом похвалил Карыкура за правильное решение. Видно было, что случай на озере Воянг Тув сильно тревожил Ивана Дмитриевича.

— Да, происшествие весьма серьезное, товарищи пастухи, — подытожил он. — Десять с лишним лет работаю на севере, столько же лет имею дело с живыми оленями, а вот такого случая не припомню… Даже похожего ничего не было. Видимо, ты прав, Карыкур, отравились они… Молодец, верно поступил, что пробы на анализ взял, что порошок этот сообразил прихватить. Пока ведь у нас с вами одни только догадки, товарищи оленеводы, все доказывать придется… Нет, молодцы, молодцы, все толково сделали, указаний из конторы дожидаться не стали.