Страница 40 из 96
— Вот это да! — восхитился Тикун. — Широкие, словно доски!
Когда они со своей добычей пристали к берегу, Ансем уже успел собраться в дорогу.
— Ансем аки, глядите! — похвастался Опунь, поднимая вверх муксунов.
— А-а! Няр хул! — разулыбался бригадир. — Свежая рыба! Няр хул есть, значит, быть на ужин ухе! Щедрая тут вода, хорошо одарила нас. Спасибо!
Взяв поклажу, ребята тронулись вслед за Ансемом по узкой тропе, тянувшейся вдоль воды среди густых зарослей тала. Потом свернули вверх по склону пологого холма, поросшего кедрачом, среди которого белели отдельные березки, облепленные чагой.
— Долго еще идти, Ансем аки? — взмолился Карап. — Может, передохнуть? Ноги устали!
— Скоро придем, не ной, — прикрикнул на него старик. А Опунь подумал: «Хорошо, что я промолчал, хотя ноги и у меня гудят».
Наконец за густым невысоким ельничком показалась охотничья избушка.
— Мои отец ее когда-то построил. — сбрасывая на землю мешок, сказал Ансем. — Лариван его звали. Белку здесь зимой промышлял, соболя. Рыбу в живунах вылавливал.
Зимовье было почти развалившимся: перекосившаяся дверь болталась на одной петле, ступеньки на крыльце прогнили.
— Ничего! — подбодрил приунывших парней Ансем. — Главное, была бы крыша. Не пропадем!
— Не пропадем, Ансем аки! — первым отозвался Опунь и прислонил к бревенчатой стене зимовья двустволку.
Тикун и Карап с облегчением сбросили на кусты багульника малицы — оба в дороге изрядно упарились.
Ансем открыл скрипучую дверь избушки, оглядел полутемное помещение, затем слегка стукнул кулаком о дверной косяк:
— Кей, кей, домик-старичок! Просыпайся! Люди к тебе пришли! Не замышляй против нас дурного, слышишь, домик-старичок?!
— Для чего он все это говорит? — шепнул Опуню удивленный Тикун. — Разве у дома есть уши? — и засмеялся.
— Тише ты! — прикрикнул на него Опунь. — Не мешай, старик знает, что делает.
Ансем обернулся к парням.
— Может, надо с домом разговаривать, может — не надо, никому не известно. Только в старину всегда в наших краях так делали. Зачем нарушать обычаи предков? Верно я говорю?
— Верно, — поспешил кивнуть головой Опунь. — Я заметил: бригадир взглянул на него одобрительно. Это был еще один маленький шаг к Тутье, о которой он продолжал неотступно думать.
Продукты, котелки, посуду, оленьи шкуры сложили в углу зимовья. Опунь наломал в лесу веток и подмел пол.
— Однако еще раз к берегу придется вернуться, — вздохнув, объявил Ансем. Он достал табакерку и присыпал табаком возле стены, обращенной к востоку, на восход солнца. Лишь затем заложил щепоть себе за нижнюю губу.
Тикун, опять хихикнув, пихнул в бок Карапа, у которого слипались глаза: охотнее всего тот, наверное, завалился бы сейчас спать прямо под крылечком, завернувшись в теплую малицу.
— Неужели еще надо куда-то идти?
— Может, завтра за остальными шмотками сходим? — вяло протянул Карап.
— Э-э, да я смотрю, ты лентяй! — сказал Ансем. — Какой из тебя таежник? Вещи все надо перенести — на душе спокойней будет.
— А что с ними станется? — огрызнулся Карап. — Тут же никого на полста верст кругом нету.
— Пошли! — строго сказал Ансем, не удостоив Карапа даже взглядом.
На берегу еще оставались мешки с мукой, хлебом, сухарями. Карап схватил, что полегче — сухари, а прочее оставил товарищам. Опунь взвалил себе на плечи муку. Плотный, тяжелый мешок больно надавил на спину.
— Не надрывайся, — посоветовал бригадир. — Лучше вдвоем с Тикуном возьмитесь. Сделайте из кольев носилки.
— Да я донесу, Ансем аки! Что я, маленький? Сколько рыбы дома перетаскал — по центнеру случалось поднимать за раз…
— Слушай, когда тебе старый человек говорит! — нахмурился Ансем. — Надорвешься, а мне потом отвечать?
Когда вновь подошли к зимовью, на небе уже высыпали звезды. Лохматые ели и плечистые кедры казались в темноте таинственными идолами, стоявшими на страже вокруг избушки.
Растопили ржавую железную печку, зажгли свечу. Ансем разделал муксунов: одного сунули в котелок, на уху, а второго слегка присолили. Усевшись вокруг низкого столика, бригада принялась ужинать. Ел старик с нескрываемым аппетитом, даже, можно сказать, с жадностью. Прихватив пальцами пласт мякоти, он слегка прикасался куском к лежавшей на бумажке соли, затем макал его в сочившуюся из надреза в хвостовой части рыбины кровь, клал себе в рот и у самых губ молниеносным движением отсекал излишек острым ножом. Причмокивая и прижмуриваясь, он наслаждался едой, ничего не видя и не слыша вокруг. Отведав шевелящейся от стекающего жира спинки муксуна, взялся за печень. Обглоданные кости он, не смущаясь, сбрасывал в котелок с дымящейся ухой.
«Такой за жирный кусок и дочери не пожалеет! — с неприязнью подумал Опунь. — А я еще хочу ему понравиться!» Стараясь не смотреть на Ансема, он уткнулся в миску с горячей ухой.
Напившись чаю, заваренного чагой, и расстелив на деревянных нарах оленьи шкуры, легли наконец спать.
— Первый день у нас не худо прошел, — сказал, задувая свечу, Ансем. — Запор наладили, речку перекрыли. Посмотрим, что сети нам утром покажут. Есть на Кедр Шапке рыба или нет?
— Да ее здесь полным-полно! — воскликнул Карап. — Вон как муксунов сегодня поймали. Р-раз — и готово!
— Гляди-ка, какой быстрый! — усмехнулся Ансем. — Две рыбки на ужин это одно, а полтораста центнеров — совсем другое. Есть рыба под водой, нет ее — кто знает? Глаз своих мы туда не спускали. — Он, тяжко вздыхая, заворочался на карах. — Спать, однако, пора. Завтра подниму рано.
Через минуту бригадир уже захрапел.
Заснули и Карап с Тикуном. Только Опуню почему-то не спится, он, уставясь в маленькое окошко, долго следил взглядом за падающими звездами, которые то здесь, то там вспыхивали на небосклоне.
Наконец сон одолел и его.
7
Наутро первое, что услышал Опунь, это скрип двери. Затем раздался голос Ансема:
— Эй, ребята! Э-гей! Верхушки елок уже давно в солнце купаются!
Опунь, превозмогая желание полежать еще, вскочил, принялся будить товарищей.
— Кончай дрыхнуть! Чайник на печке пляшет!
На широких кедровых плахах подметенного вчера пола забегали солнечные зайчики. Тикун и Карап, кряхтя, словно старики, сползли с нар и отправились умываться. Опунь, сев к столу, разглядывал избушку, где им предстояло провести не одну неделю. Да, зимовье совсем ветхое. Однако видно, что простоит оно еще долго, еще не раз послужит таким вот промысловикам, как они. Стены его сложены из толстых кедровых бревен, внутри насквозь прокопченных. Опунь хотел было написать на стене имя любимой, но вовремя отдернул руку.
Печка стояла на каменных «подножках» в углу, со всех сторон ее окружали специальные вешала для сушки одежды. Под нарами пылились заготовленные кем-то распорки для ондатровых и горностаевых шкурок. Над подслеповатым окошком был вбит здоровенный гвоздь, на котором висело своеобразное ожерелье: нанизанные на бечевку медвежьи и волчьи когти, клыки. Когти еще одного зверя — росомахи — валялись на подоконнике. Лосиные рога ветвились в углу возле входа. Сквозь открытую дверь на лесной поляне виднелось кострище. На пожухлой осенней траве белели оленьи кости и черепа…
В зимовье не было никакого уюта, но Опуню здесь нравилось. «Расскажу про все это Тутье! — подумал он. — Все-таки избу строил ее дед».
Тем временем Ансем приготовил завтрак: заварил кипятком чагу, зажарил на сковородке остатки вчерашних муксунов, положил на стол несколько юкол. Вернулись в дом Карап и Тикун.
— Что делать сегодня будем, Ансем аки? — спросил за завтраком Опунь.
— Невод ставной поставим на запоре. На озеро пойдем. Осмотрим его хорошенько.
— Какое озеро? — зевая, поинтересовался Карап.
— То самое, куда нам выловленный улов спускать придется.
Еще не достигнув берега, они услышали резкие крики обских чаек-халеев.