Страница 5 из 16
— Да, таков закон, — произнес неожиданно сухо Брайан; он сказал это совсем не так, как, мне казалось, должен был сказать. — Пройдемте в соседнюю комнату, я покажу вам своих сыновей.
Жена Брайана Божка спросила ее:
— А зачем вы, собственно, приехали в Нью-Йорк?
Старушка снова ничего не ответила, и снова вопрос замяли.
Хозяева попросили старую учительницу поужинать с ними и послушать новые пластинки с детскими песнями.
Она отказалась, и Брайан пошел проводить ее до дверей. Он вернулся и выглядел таким несчастным, что Божка кинулась обнимать его.
— Она надеялась занять у меня денег, — простонал он, — ей, верно, говорили, что дела у меня идут хорошо.
Он собрался на улицу, хотя шел дождь. И был так грустен, что мы без разговоров отпустили его. Уже надев пальто, Брайан вернулся:
— Она о деньгах и не намекнула. И я тоже. А теперь я кажусь себе самым низким человеком на свете, хотя всего капиталу у меня десять долларов тридцать пять центов.
Эмпайр стейт билдинг
Каждый должен повидать Эмпайр стейт билдинг, небоскреб из небоскребов! Этого в Нью-Йорке никому не избежать. Меня много раз спрашивали:
— Вы уже видели Эмпайр стейт билдинг?
Кривя душой, я отвечал: да, мол, видел, он действительно необычайно высок...
Но пока еще мой нью-йоркский опыт туриста был крайне ограничен: раскаленные камни Манхаттана, высокий табурет в драгстори, окна в номере гостиницы, добряк Купферберг — продавец газет, неон на Бродвее и кино на 58-й стрит... Было совершенно необходимо, хотя бы для поддержания собственного престижа, взобраться по обычаю всех путешественников на Эмпайр стейт билдинг, небоскреб из небоскребов, и взглянуть на Нью-Йорк с высоты полета здешних птиц.
Я отправился на пресловутый угол 34-й стрит и Пятой авеню, заплатил доллар и за 60 секунд взлетел на трехсотвосьмидесятиметровую высоту.
Здесь, наверху, тоже была Америка, жарились шницели и рекою лился кока-кола, коричневый, ледяной. На мужчинах пестрели яркие галстуки, а дамы, ощутив на такой высоте потребность в ласке, слегка прижимались к своим спутникам.
Туристу полагается послать отсюда открытку, сфотографироваться на фоне Нью-Йорка, приобрести миниатюрный металлический небоскреб и посмотреть в запотевший телескоп. Проделав все это, он усаживается на скамейку и глядит на высокое, неинтересное нью-йоркское небо.
Внизу, как детские кубики, — Нью-Йорк!
Темный город в зеленоватой мгле со смарагдовым озером Сентрал-парка и коричневым алчным языком Манхаттана.
Вот он, Нью-Йорк!
В его пейзаже таится какая-то ультрасовременная, неизъяснимая прелесть; вместе с тем, этот гигантский памятник людской суматохи и усталости, надежды и покорности, бушующих страстей и одиночества чем-то пугает. Глядеть вниз на людей, на их города не стоит, уж лучше глядеть с земли на звезды — это придает нам больше уверенности в себе.
Приветствую тебя, Нью-Йорк, трагический муравейник, шахматная доска с никогда не заканчивающейся партией! Там, внизу, с трудом продвигаются вперед пешки. В засаде притаился слон. И ждет своей минуты коренастая, терпеливая ладья!
Возможно, у этого города есть и другие оттенки, но у меня в памяти остался цвет старого мха и растрескавшейся рыжей коры, серые арки мостов, черные трубы кораблей, дым желтый и седой...
У одного из телескопов стояла пожилая супружеская пара. Жена — увядающая красавица с кожей оливкового тона. Муж намного старше ее, с бледным некрасивым лицом, полускрытым большой бесформенной шляпой. Он каждую минуту отрывался от телескопа и, оборачиваясь к оливковой супруге, восторженно восклицал:
— Вот это где, Сьюзанн!
— Ах, оставь, карапузик, — отвечала оливковая красавица, — ее нельзя разглядеть!
— Клянусь, Сьюзанн, я вижу ту скамейку, — настаивал старик. — На ней ты обычно сидела и читала книгу. Потому-то я тебя и приметил!
— К сожалению, — ответила сна без тени иронии.
Потом деловито добавила, что этот доллар за вход они вполне могли бы сэкономить, что не к чему предпринимать головоломные экскурсии да еще платить за них, и что ту скамейку все равно не видно, пусть Герберт будет любезен не выдумывать. Если бы он не был фантазером, возможно, все вышло бы иначе.
— Ведь мы родились в Нью-Йорке, — сказал старик с пергаментным лицом. — А здесь еще никогда не были!
— Мне здесь неинтересно, — заявила она враждебно, — ничто не интересно, понимаешь? Разве что прыгнуть!
— Полно, Сьюзанн, — испугался муж. — Что ты опять выдумываешь?!
Оливковая красавица упрямо молчала.
Тут достойный супруг заметил мальчугана лет десяти и ласково обратился к нему:
— Красиво, паренек, а?
— Что привязываешься, старая развалина, — огрызнулся этот миловидный мальчик и сплюнул вниз, на город.
Человек, который доволен
На Бродвее слишком много света, и нищих туда допускают неохотно.
Бродвей — я разумею под этим отрезок между 41-й и 58-й стрит — это проспект красавиц, саксофонов и ослепительного сияния. Это шумная, торопливая, похотливая артерия города. В воздухе носится аромат пудры и алкоголя.
Попрошайничать между 41-й и 58-й стрит — привилегия немногих. Человек, который протягивает руку среди этого светового неистовства, должен иметь особый вид. Он не может быть тонущим, взывающим о помощи. В этом случае никто ему руки не протянет. Он еще должен держаться на поверхности; он может быть даже элегантен — это роли не играет. Напротив, это преимущество.
Он не смеет выглядеть очень несчастным, — если человек не может позаботиться о себе сам, к чему тогда переходить дорогу людям, которые шагают по жизни, как по Бродвею? Если же этот человек еще способен на что-то и брюки у него выутюжены, то к нему будут благосклонны. Такой еще поднимется. Через лежачего же перешагнут. Кто лежит и над ним уже сосчитали до десяти, тот живой труп.
Если хочешь нищенствовать, вычисти ботинки до блеска и веди себя в соответствии с требованиями Бродвея.
Здесь выстаивает один такой; костюм из серого английского сукна, во рту сигара, котелок на макушке, на груди белый плакат:
Его никто не спрашивает, когда он играл на бирже, вероятно, это было очень давно. А быть может, и вовсе не было.
Он производит впечатление главным образом на людей, которые процветают. Стараясь сделать это незаметно, они суют ему в руку милостыню, эту малую жертву на алтарь легкомысленного бога американского Просперити, который может столкнуть человека в пропасть и снова вознести до небес.
Мужчина принимает деньги с выражением некоторого презрения, слегка приподнимает свой котелок и говорит:
— Благодарю. Сегодня — вы мне, завтра — я вам.
Его спрашивают:
— Джо, старина, когда вам снова улыбнется счастье?
И стоит старина Джо на углу среди волн похоти, в парфюмерном водовороте Бродвея, снисходительный, с седой, как старый снег, головой, даже несколько злорадный. Ему приятно, что подающие исчезают, чтобы уже больше никогда не появиться, а он все еще здесь. У него есть конкурент, и конкурент солидный. Бывший герой Корреджидора[10], высокий слепец с огромной немецкой овчаркой. У слепца красивое мужественное лицо. На нем хороший готовый костюм с претензией на элегантность, воротнички всегда белоснежны, и кажется, что галстуки пестрых американских расцветок он меняет ежедневно.
Слепой возбуждает участие своей военной выправкой, черными очками и даже безукоризненным белым воротничком.
И равнодушные бродвейские прохожие удовлетворенно говорят:
— Смотрите, каким Антони опять франтом!
Антони прохаживается взад и вперед, краснолицый и сытый потому, что зарабатывает он немало и его жизненный уровень высок. В одной нью-йоркской газете появилось интервью с этим бродвейским слепцом.
10
Корреджидор — остров, принадлежащий к группе Филиппинских островов, оказавший героическое сопротивление японским войскам в 1942 году.