Страница 1 из 16
Людвик Ашкенази
Бабье лето
Книга писателя Людвика Ашкенази «Бабье лето[1]» — очерки о буднях современной Америки, своеобразные и яркие миниатюры, посвященные изображению жизни простых людей в Нью-Йорке, где автор был в 1954 году.
«Бабье лето» — это нечто вроде лирического дневника, — рассказывает Л. Ашкенази в своем письме в редакцию нашего журнала. — Не репортаж и не беллетристическое произведение, а скорее попытка изобразить атмосферу Нью-Йорка, где я провел три месяца — три месяца, полных увядающей красы «бабьего лета» и переживаний таких скромных w малозаметных, что я думал, стоит ли вообще все это публиковать. Название «Бабье лето» не аллегорично. Речь действительно идет о времени года, о последней вспышке уходящего лета, о поре опадающих листьев. В этом названии проведена и параллель с названием моей первой книги-репортажа «Немецкая весна»... Я не ставил своей задачей написать книгу об Америке — для этого я был там слишком недолго и слишком мало видел. Мне была выдана виза только для пребывания в пределах Нью-Йорка...»
Перевод очерков из книги Л. Ашкенази «Бабье лето» сделан по тексту издания 1956 года, «Чехословацкий писатель», Прага.
Туманы Манхаттана
Манхаттан возник перед нами внезапно, и панорама, раскрывшаяся впереди, так поразительно отвечала сложившемуся всем известному представлению о нем, что первое чувство, которое охватило меня, было разочарование.
Мы ждем от незнакомых стран новых пейзажей, но обычные открытки с видами заранее лишают нас сюрпризов.
Правда, они приближают к нам далекие страны, но зато мешают сердцу забиться сильнее при встрече с незнакомыми берегами.
Мы в Америке.
Черные иглы небоскребов пронзают мягкий бархат небес. И кажется, не будь этой железобетонной колоннады, свод, подпираемый ею, подломится и погребет под собой город. Но «Куин Мери» подходит все ближе, и это отдаляет небосвод, подымает его ввысь.
Чем ближе небоскребы, тем выше над ними небо. К нам возвращается чувство перспективы, и все становится на свои места. Ведь небоскребы принадлежат одному Нью-Йорку, а небо над ними — всему земному шару.
Нью-Йорк сошел с открыток — живой город в пронизанном солнцем полуденном тумане.
Море кишит небольшими пароходами, геликоптерами; на розовом горизонте промелькнула стайка реактивных бомбардировщиков.
На катере прибывают таможенники; малый мирок «Куин Мери» входит в огромный мир Америки...
Прислуживающая Европа
Отель расположен в центре Манхаттана, между Медисон авеню и Пятой авеню, неподалеку от Сентрал-парка. Это тихий и дорогой отель с традициями; здесь привыкли к постояльцам из хороших семей, которые делают вид, что им безразлична стоимость комнат.
Для миллионеров, знающих подлинную цену деньгам, такой отель слишком дорог, подобная нью-йоркская гостиница предназначена скорее для наследников семейных капиталов, чем для их приобретателей.
Иностранцев, особенно прибывших из стран, о которых в этом фешенебельном доме не говорят, принимают здесь весьма неохотно.
Они вносят беспокойство, и по их пятам следуют детективы. Кроме того, у них маленькие чемоданы, а у кого нет солидного багажа, тот в американском отеле доверием не пользуется.
На лифте нас поднимал старик лифтер, которому мальчишеское облачение «лифтбоя» очень не шло. Это был поседевший сутулый человек с открытым интеллигентным лицом.
— Вы откуда? — спросил он на плохом английском языке.
— Из Праги, — ответили мы.
— Я это знаю, — сказал он. — Мы об этом знаем. Нам сообщили.
— К чему же тогда ваш вопрос?
— Дело в том, что сам я из Вены. — ответил он.
— Ах, из Вены! В таком случае, почти земляки!
— Да, — ответил он с грустной улыбкой, — почти земляки. — Как он себя здесь чувствует? Хорошо. Превосходная страна Но то, что здесь называют венской кухней, вовсе не венская кухня. Хочется вас заранее предостеречь. А то, что называют heuriges[2], вовсе не heuriges...
Потом он остановил лифт, вынес чемоданы, проводил нас в комнату, которая выглядела так, как выглядят все номера в гостиницах. И меня сразу же охватило чувство безотчетной тоски.
— Ну, всего доброго! — сказал лифтер. — Будьте у нас как дома.
Поклонился, взял доллар и промолвил уже в коридоре:
— Работа на лифте — не такая уж плохая профессия. Находишься внизу, но точно знаешь, что через минуту очутишься наверху. — Он прибавил с тонкой усмешкой: — В этом, земляки, преимущество «лифтбоев» перед остальными людьми.
И включил свет.
Горничная или одиночество
Итак, моя комната. Зеленый тяжелый бархат портьер; старомодные супружеские кровати и ультрасовременный холодильник; библия и телевизор.
Помимо этого, безвкусные белые шифоньеры, роскошная почтовая бумага, а на ночном столике — сюрприз: сброшюрованная молитва о погибших при атомном нападении. Это маленькая, искусно оформленная серая брошюрка на меловой бумаге. На первой странице надпись:
Я прилег на кровать. Не раздеваясь. Мне захотелось почитать. Молитва была нудная: несколько пророчеств, цитаты из евангелия и совет посещать храм св. Патрика в Лос-Анжелосе.
Из всего прочитанного вытекало, что час человечества пробил и на крыльях мировых бурь скоро разнесется радиоактивная пыль.
Черный крест подействовал на меня угнетающе. Я лежал, не снимая ботинок, и меня с новой силой охватила тоска, знакомая лишь чужестранцу.
Потолок казался маленьким белым небом, а пятно на нем напоминало облако. Вдруг мне стало казаться, что оно походит на самолет.
Неожиданно вошла горничная Бетти, немка, недавно приехавшая сюда из Дуйсбурга. Она прибыла в США к сыну, который выслал ей билет, но умер, прежде чем ее самолет приземлился на аэродроме Ла Гардиа. Ей шестьдесят лет, она сильно накрашена, нижняя губа у нее слегка отвисла, волосы рыжие, крашеные.
Чувствуется, что это — женщина не без прошлого и с претензиями на будущее. Она говорит по-немецки и немного стыдится своей службы.
— Вы желаете чего-нибудь? — спрашивает она.
— Благодарю, ничего, — отвечаю я.
— Вы звонили?
— Нет, не звонил.
— Извините, — говорит она. — Тогда я пойду.
Она взглянула на открытый молитвенник, лежавший на высокой подушке, и многозначительно, как посвященная, усмехнулась:
— Молитвенник?
— Да, молитвенник, — отвечаю я.
— На лестнице стрелки указывают путь в убежище, — сообщила она. — У нас убежище «люкс»: ванны, телевидение, лампы дневного света.
Потом прибавила, что комнат, которые она должна убирать, много, слишком много для одной женщины; было сказано что-то и о старости, и о Дуйсбурге. У нее был модный оттенок волос, а лицо покрыто неприятно толстым слоем пудры.
— Это действительно аристократический отель, — заключила она скорее для собственного утешения, — начинаешь чувствовать себя членом приличного семейства.
Под конец она рассказала, что на аэродроме ее никто не встретил, что она ходит каждое воскресенье на могилу сына, но цветы здесь очень дороги, и она их никогда не покупает. Зашла она без звонка, как заходит человек к человеку. Возможно потому, что Дуйсбург ближе к Праге, чем к Нью-Йорку...
Нам and eggs and coffee[3] или иностранец в драгстори
На следующий день, обнаружив непомерную дороговизну завтраков в отеле, иностранец разыскивает ближайшую драгстори. Драгстори встречаются на каждом шагу. Это — аптека, которая в результате постепенной эволюции перешла от продажи слабительного к продаже бутербродов, омлетов и яичницы с ветчиной. А также к торговле сигаретами, книгами, предметами туалета, брезентовыми туфлями, плащами от дождя, детскими игрушками и безалкогольными напитками. Это удивительная, чисто американская аптека с высокими табуретами и стойкой, как в баре, — порождение постоянной спешки, которой охвачены люди в этой стране. Достаточно побывать здесь один раз, чтобы постичь разницу между медлительным европейским чревоугодием и американским отношением к еде, как к заправке горючим.
1
В оригинале книга Л. Ашкенази называется „Индейское лето". Это выражение заимствовано из английского языка (Indian Summer) и соответствует понятию „бабье лето".
2
Heuriges — молодое вино (нем.).
3
Ham and eggs and coffee — Яичница с ветчиной и кофе (англ.).