Эдвард Григ

Две такие «выдумки» навлекли на Грига особенный гнев. К первой из них директор отнесся вначале благожелательно. Это были воскресные музыкальные утренники по общедоступным ценам. Они хорошо посещались, особенно молодежью, и приносили доход. Чего же еще желать? Но они отвлекали прихожан от церкви. Пастор подал жалобу, несколько прихожан поддержали его. Их было совсем немного, но против документа директор не смог ничего поделать. И он уже сердился на Грига — основателя «воскресников».

В другой раз Григ решился предложить реформу, которую уже давно лелеял в мыслях.

Он полагал, что следует увеличить число репетиций, а концерты, наоборот, давать реже, чтобы обновить репертуар и лучше подготовить программы. Мысль вполне разумная.

Из этого директор сделал лишь тот вывод, что отныне он сможет меньше платить музыкантам.

— К дирижеру это не относится, — успокаивал он Грига, — но ко всем остальным — безусловно!

Этого Григ не ожидал.

— А как же! — сказал директор. — Ведь я плачу им не за то, что они репетируют или играют у себя дома, а за их выступления. Остальное меня не касается.

Эдварду было тяжко, душно в присутствии этого человека, но, собрав силы, он попытался еще раз объяснить ему на его языке выгоды своего предложения. Ему казалось, что он говорит убедительно…

— Знаете ли, что я вам скажу! — Директор вдруг встал и уперся руками в свой письменный стол. — Вы очень неблагодарный человек! Я давно мог бы пригласить дирижера-иностранца на ваше место. Это стоило бы дороже, но было бы гораздо спокойнее!

Эдвард, в свою очередь, вспылил.

— Вы это можете сделать в любую минуту! — сказал он и вышел, не простившись.

Он возвращался домой кружным путем, обдумывая свое положение. Был зимний ясный день, но он уже не мог и не умел радоваться этому так, как прежде. Полгода назад умерла его дочь, маленькая Александра. То был слабый огонек, который едва теплился… Но ей уже шел второй год, она улыбалась… Нина ни в чем не могла упрекнуть себя. Но какая мать не мучится угрызениями, потеряв ребенка? В течение этих прошедших месяцев Григ был полон одной заботой: утешить Нину, смягчить ее скорбь, доказать ей, что она не виновата. Чего он только не придумывал, чтобы хоть немного посветлели ее глаза, чтобы она очнулась от оцепенения! Глубокая печаль вошла в их жизнь. Одно время он даже не решался играть при Нине, но она сама просила не лишать ее музыки.

В самые последние дни ей как будто стало легче. И теперь, возвращаясь домой, он с тревогой думал о том, как передаст Нине свой разговор с директором. Как оградить ее от неизбежных огорчений, если придется опять обращаться к издателю или искать новую службу?

— Так рано? — удивилась Нина, встретив его. — Это мне подарок!

Она не могла говорить без улыбки, он хорошо знал это пленившее его свойство. Теперь же улыбка была скорбная, и у него сжалось сердце при виде ее трогательно растянутых губ с опущенными углами. Но он заметил, что в ее глазах уже нет того тумана, который пугал его в последние месяцы.

— Посмотри, сколько солнца! — сказала она.

Он подошел к роялю. Его охватило нетерпение. Фортепианный концерт, почти готовый, но заброшенный им, мог быть закончен. Эта мысль вернула ему бодрость.

— Знаешь, девочка, я, кажется, ухожу из филармонии.

— Окончательно? — спросила она.

— Думаю, что да. Но надеюсь, что…

— Слава богу! — воскликнула Нина. — Это просто счастье!

— Как! Ты думаешь…

— Это чудесно! Я не могла видеть, как ты изводишься… Я все мечтала, чтобы это кончилось!

— Да… но…

— Ах, нам так немного нужно! — сказала она, отгадав его мысли. — Ну, уедем куда-нибудь! Главное, чтобы ты писал, сочинял! И теперь это будет!

— И все же я оставляю этих людей… — он вздохнул, — часть своей души.

— Но разве ты не видел, что это бесплодно? Маленький просвет — и опять тьма… Нет, это не могло продолжаться!

Ее позвала служанка. Она нехотя вышла и через минуту вернулась с письмом в руке.

— Это тебе, — сказала она таинственно.

— Прочитай сама, — ответил он, продолжая играть.

Нина пробежала начальные строки письма, подождала немного и, когда он взглянул на нее через плечо, проговорила:

— Это от Листа!

Он чуть не спросил, от какого Листа. Но оборвал игру и посмотрел на Нину.

— «Дорогой Григ…» — начала она. — Смотри: это из Италии! «Дорогой Григ! Мне чрезвычайно приятно выразить вам мое искреннее удовольствие по поводу вашей сонаты. Очаровательная вещь! В ней чувствуется сильный, вдумчивый и изобретательный композиторский талант, которому надо лишь идти своим естественным путем, чтобы подняться на высокую ступень. Мне хочется верить, что вы находите в вашей стране успех и поощрение, которых вы заслуживаете. Они будут сопутствовать вам и за ее пределами…»

Лист приглашал Грига к себе.

— Ну вот видишь! — сказала Нина.

— Это удивительно! — Григ рассматривал письмо. — Подумай: ведь я не писал ему! Не посылал ничего!

— Да… — Она помолчала. — Такие люди сами находят!

И они снова стали перечитывать письмо.

— Удивительно, что именно сегодня! Ты подумай: в трудную минуту — и такая поддержка! Как голос друга издалека…

— Неожиданно… Но у нас всегда так! Ты заметил? С тех пор, как мы вместе… Но, с другой стороны, — и она с гордостью подняла голову, — то, что он нашел, это тоже не могло остаться незамеченным!

Глава шестая

Два слуха распространились одновременно: первый — об уходе Грига из филармонии, второй — о его отъезде в Рим, к Листу. Музыканты всполошились. «Хозяин» вызвал его к себе.

— Друг мой! Не смею вас удерживать, раз вас приглашает сам «король музыкантов»! Я только надеюсь, что вы не задержитесь и привезете нам новую интересную программу!

— Вы же приняли мою отставку! — сказал Григ.

— Об этом не может быть и речи! Просто мы оба погорячились! Но вы должны побывать в стортинге: вам хотят устроить проводы!

— Зачем же так торжественно?

— А как же? И поедете обязательно на казенный счет. Я уже позаботился об этом!

Одним словом, перемена была разительная.

Ференц Лист жил в Риме, в монастыре, и носил сутану, как и полагается аббату, в сане которого он пребывал. Зачем этому вольнодумцу, страстно любящему земную жизнь и не верящему в загробную, понадобился сан аббата, — этого никто не мог толком объяснить, и менее всего сам Лист. Только княгиня Каролина Витгентштейн, умная женщина, вскружившая ему голову лет тринадцать назад, уверяла всех, что она хорошо понимает причину пострижения Листа. Причина очень простая: прежде он любил суетную жизнь и предавался всем ее соблазнам, а теперь для него настала пора раскаяния и просветления.

Но Лист не раскаивался в своем прошлом. Он прожил очень интересную жизнь и вспоминал об этом с удовольствием. Скорее, он мог пожалеть, что не так уж долго пользовался ее радостями: молодость слишком скоро прошла. Но жизнь еще не была кончена.

В чем же он должен был раскаиваться? Не в том ли, что он доставлял людям радость своей игрой? Или в том, что был любознателен и, по выражению поэта Генриха Гейне, «совал нос во все горшки, в которых боги варят будущее»? Или в том, что всегда был доверчив и благожелателен к людям? Или, может быть, в том, что он откликался на все общественные события и принимал в них участие?

Все помнили историю с памятником Бетховена. В Германии никак не могли его закончить. По подсчетам одного члена комиссии, собранных денег хватило лишь на пьедестал и одну ногу. «И хорошо еще, если на ногу, — прибавил этот остряк, — а то я опасаюсь, что только на ступню!» И Ференц Лист, которому стало стыдно за просвещенную родину Бетховена, взялся один достать недостающую сумму. Заработать ее своим трудом! Через три с половиной года можно было приступить к сооружению памятника. Лист сам выбрал скульптора, сам заказал ему проект, и никто больше не осмелился отпускать шутки насчет одной ступни.