Эдвард Григ

— Что вы, мой милый! Бах? Да это разгонит всю мою публику! Вы хотите разорить меня!

Бах представлялся ему каким-то допотопным громадным чудовищем, и его почти пугало упорное благоговение музыкантов перед этим «ихтиозавром».

— В мои цели не входит ни разорять, ни обогащать кого-либо, — ответил Григ. — Я забочусь об улучшении дела. Но думаю, что, приняв мои предложения, вы скорее разбогатеете.

— Гм! Этому я не могу поверить! Во всяком случае, Бах — это невозможно! У нас публика современная, и ей чужды древние века!

Эдвард решил, что не стоит спорить, пока он не поговорит с музыкантами.

Но и эта встреча была безотрадной. Григ предполагал, что музыкантов тяготит их положение и они только и ждут нового, энергичного дирижера, который поможет им преобразовать оркестр. Но ему пришлось разочароваться. Первая репетиция была очень неудачна. Музыканты не смогли сыграть до конца бетховенскую увертюру «Кориолан», которую он выбрал: они расходились, фальшивили. Эдвард выбился из сил; он охрип, у него заболело плечо, заломило в висках. Он положил палочку на пульт и принялся разглядывать своих новых товарищей.

— Как же так? — спросил он. — Что это значит?

Музыканты молчали.

— Будем говорить откровенно, — сказал он. — Мне представляется, что вы совсем не работаете, не готовитесь к концертам. Верно ли это?

— Незачем, — буркнул виолончелист Беппе.

— Ну хорошо. Что же вам мешает?

Музыканты не сразу разговорились. Они были упрямы и замкнуты.

— Не стоит разучивать новую вещь, — сказал Беппе, — все равно никто не слушает!

— Нельзя слушать плохую игру!

— Все это так, но кто первый начал?

— Вы первые начали, — с убеждением сказал Григ, — вы и оттолкнули публику. Начнем по-другому, и все пойдет хорошо.

— Многое даже не знаешь, как играть, — признался молодой флейтист и сильно покраснел под укоризненными взглядами товарищей.

— Я понимаю, — сказал Григ, — но и это не страшно. На первых порах я буду заниматься с вами.

В оркестре стало тихо.

— Скажите, кто из вас нуждается в таких занятиях, не стесняйтесь! Не будем терять время. Я стану приходить к вам в свободные часы.

— У нас нет средств для этого, — сказал Беппе.

— Да этого и не нужно! Неужели вы подумали, что я стану брать с вас деньги?.. Ну так как же? — спросил он после довольно долгого молчания. — Согласны ли вы?

Но они и тут ничего не сказали, только в оркестре началось волнение.

Григ постучал палочкой по пульту:

— Сегодня мы не будем больше репетировать. Вы сами видите, что это невозможно. Но к следующему разу я прошу всех подготовиться.

— Значит, остается «Кориолан»? — спросил Беппе.

— Непременно. Разве это плохая музыка? И ведь она совсем нетрудная. А если понадобится, повторяю: рассчитывайте на меня без стеснения!

И он ушел, пожелав им успеха.

В ближайшие две недели Григ добился удовлетворительного исполнения «Кориолана» — и это было замечено. Два знатока во время антракта даже пришли поздравить Грига. Но он все-таки был недоволен собой и оркестром.

В Лейпциге подобное исполнение означало бы провал. Как ни старались музыканты, но со своей задачей они справились ровно настолько, чтобы правильно сыграть ноты, не сбиться в темпах и нигде не разойтись друг с другом. Некоторые оттенки удались, но совсем не получилось впечатление героического, необходимого в трактовке «Кориолана». Это могло получиться лишь при хорошей ровной технике всех музыкантов, привыкших к совместной игре. Но в оркестре, собранном из разных групп и отдельных исполнителей, различных по опыту и умению, еще не могло выработаться единое мастерство. Для этого нужно было время. Однако уж и то было хорошо, что музыканты играли чисто. Одна только труба ничего не могла с собой поделать: она постоянно хоть один — два раза в течение концерта или репетиции извлекала неверный звук. Ее вступления всегда ждали со страхом, и сами музыканты сильно смущались, услышав резкое искажение, учиняемое злополучным инструментом, и шорох, пробегавший в эту минуту по залу. Ах, как это было заметно! Иногда слышался и смех… Многие музыканты нуждались в уроках, и Григ приходил к ним и учил их.

Он уставал до изнеможения и к концу первого месяца так похудел, что Нина тайно от него вызвала домашнего врача. Этот врач, молодой и симпатичный Григу, должен был, по настоянию Нины, «сам от себя» всмотреться в Грига, покачать головой и потребовать осмотра. По молодости лет он преувеличил опасность и испугал Нину, сказав, что грудная болезнь, перенесенная однажды, почти всегда возвращается и уже не отпускает свою жертву. А признаки этого уже заметны.

То был для них нелегкий год. Нина сама была утомлена и расстроена. Рождение дочери далось ей очень трудно, слабая девочка требовала неусыпного ухода. С помощью расторопной служанки Нина кое-как справлялась и писала родителям бодрые письма, втайне сильно опасаясь, как бы фру Хагеруп не нагрянула к ней и не стала бы изводить пророчествами. Понять все изящество, всю поэзию их жизни она не смогла бы и видела бы только одно: трудности.

К счастью, мать Эдварда погостила у них два месяца. Гезина как бы дополняла их союз, поддерживала их своим материнским спокойствием. Она заметно постарела и уже не выступала больше в концертах, но помнила весь свой репертуар и играла для Нины и Эдварда по вечерам, когда засыпала внучка и в комнате горела лишь одна свеча, стоявшая на столике у рояля.

Год прошел в заботах и волнениях. Не все музыканты поддерживали Грига; они очень уставали от непривычной работы, которую он им задал, а некоторые даже подумывали о том, чтобы вернуться в ресторанный ансамбль, где платили столько же, а играть приходилось меньше — и без всякого напряжения. Но по крайней мере половина оркестра была на стороне Грига. Особенно привязался к нему юноша-флейтист Сигурд Моллер, признавшийся на первой репетиции, что не знает, как играть. Теперь он не говорил этого. К концу зимы он отлично сыграл трудную партию флейты в си минорной сюите Баха, которую Григ, несмотря на препятствия, разучил с оркестром. Сюита имела большой успех, вопреки предсказаниям директора.

Глава пятая

Хор пока оставался в бездействии. Самое лучшее было бы распустить его и набрать новый — из любителей, участников хорового общества. Но Григ не мог решиться на это: вид старых людей и особенно одиноких, беспомощных женщин лишал его мужества. Они приходили к нему, робкие, изможденные, и спрашивали, что им учить. Было ясно, что они боятся увольнения и стараются часто попадаться на глаза дирижеру, чтобы он не забыл о них.

— Что же с ними будет? — спрашивала Нина Эдварда.

— Не знаю. Пенсия им не полагается. Там, где они раньше служили, в театре, их и знать не хотят. Если концерты станут когда-нибудь давать больше дохода и оркестрантам прибавят жалованья, я попробую уговорить их отделить немного для этих людей…

— И ты думаешь, они согласятся?

— Бог их знает! Легко, видишь ли, пострадать самому, а попробуй-ка заставить и других терпеть лишения!

Публика, как и музыканты, разделилась на два лагеря. В одном хвалили Грига и раскупали все дешевые билеты в кассе. В другом, напротив, выражали неудовольствие, что на афишах в последнее время что-то не видать иностранных фамилий, и упрекали директора в скупости. Многим не понравилось и то, что дирижер оркестра оказался еще и пианистом и играл в концерте один. Любители гастролеров были уверены, что дирижер выступал в качестве доморощенного пианиста, потому что это дешевле обошлось. И так как это говорили не студенты и ремесленники, а люди, имеющие деньги, то директору приходилось с ними считаться, тем более что во многом он был согласен с ними.

Но, не имея собственного мнения, он поступал непоследовательно. Случалось, что и гастролеры разочаровывали публику: играли так плохо, что это было заметно, несмотря на блеск их имени. Бывало, и нередко, что иностранный дирижер хвалил оркестр и благодарил Грига за то, что он так хорошо подготовил музыкантов. Тогда и «хозяин» начинал склоняться к «новым веяниям». Но стоило фабриканту Гудерсену отказаться от ложи, и директор выговаривал Григу за расточительные выдумки.