Лиловые люпины

Между тем тетя Лёка встряхнула его накладку, состоявшую из чьих-то каштановых, темнее, чем у него, волос, искусно нашитых на жесткую марлю, из которой со всех сторон торчали клейкие тряпицы, похожие на изоленту, и с их помощью привычно и нежно приладила съемную шевелюру мужа на место.

— Пардон, — сказал Игорь, садясь между мною и Жозькой, — но я опять и молод, и свеж, и влюблен. Кстати, в каком же я цветнике! Девочки у вас просто как нарисованные! Вот эта, например, — повернулся он к Жозьке, — да с таким личиком ей прямо на экран! А как твоя фамилия?

Я ощутила, как обмерла, похолодела всем телом Жозька. Сбывался наш недавний разговор! Но, еще обалдевшая, она замешкалась.

— Ну, ну, твоя фамилия? Ведь не Аверьянова, наверное, как моя супруга, тетушка твоя? Папина, должно быть, фамилия?

— Жозефина… Кролищева, — упавшим голосом сказала Жозька.

— Для экрана не ахти. Придется взять псевдоним! Какую бы ты хотела фамилию? Жозефина… а дальше?

— Наваррская, — смело выговорила Жозька.

Мне тоже вдруг стало просто: он так естественно говорил это «ты», не снисходя, как взрослый, а словно ожидая в ответ того же.

— Жозефина Наваррская? Отлично! Меньшего я не ожидал! Ну а ты, — обернулся он ко мне, — ты бы какой псевдоним выбрала? Ника… ну?

— Иванова, — сказала я.

— Отчего же так бедненько?

Я молчала. Иванова, Петрова, Сидорова— все было лучше, чем мое ужасное сочетание — Ника Плешкова. И не выплескивая ни Анжуйской, ни Бретонской, повисших на языке, я уклончиво ответила:

— А я не собираюсь сниматься в кино.

— У нее, Игорь Николаич, — совершенно светски заговорила Жозька, — у нее совсем другая стезя. Она пишет стихи и прозу. И потом, хотя она более миловидная, чем я, зато я более яркая.

— Писательница, значит? Поэтесса? — расшифровал, как я и ждала, как я и боялась, Игорь.

Сейчас начнется! И началось немедленно.

— Поэтесса, — подтвердила бабушка. — Такая поэтесса, что в булочную за хлебом ремнем не выгонишь, на столе ее письменном сам черт ногу сломит, а уж коли на ее тряпки поглядеть — стошнит, да и только.

Мать еще продолжила эту характеристику по существу:

— Только не подумайте, прошу вас, что я преуменьшаю ее способности из воспитательных соображений, но ее писания, особенно, с позволения сказать, стихи, — это же сущая чушь. Этакий бред растленной, самовлюбленной барыньки, которая возомнила, что за неимением прислуги ее должна обихаживать вся семья. А темы, прошу прощения, темы! Никому не нужные, абсолютно нежизненные, вне нашего времени! В ее годы— про какую-то любовь! А ведь, как ни огорчительно признаваться, еще и двоечница!

— Это-это-это, — дал очередь отец, — это ах… ах… ах…

— Ох-ломонка? — на этот раз не догадываясь, что он имеет в виду, поинтересовалась я.

— Ах… ах… это ахва… ахма…

— Михаил Антоныч хочет сказать — Ахматова, — перевела мать. — Да уж ничем не лучше ее, если только не хуже, чего вполне можно опасаться, — заключила она с торжественной внятностью.

ХУДШЕГО ОСКОРБЛЕНИЯ, ЧЕМ «АХМАТОВА», НИКТО ИЗ НИХ ИЗ ВСЕХ ПРИДУМАТЬ УЖЕ НЕ МОГ.

Лиловые люпины

Крайний случай приблизился вплотную.

Если бы Игорь оказался чопорен и неприступен, я бы легче снесла позор. Именно его веселая и мальчишливая простота, наверное, и сделала стыд таким невыносимым.

Они все завспоминали историю с Ахматовой, которую несколько лет назад «так умело пригвоздил товарищ Жданов», причем мать выразила надежду, что «и на эту найдется, дайте срок, столь же авторитетная критика и управа, на ином только уровне, естественно» (ни я, ни мать не предполагали, что и критика, и управа уже существуют совсем рядом и ждут своего часа). Я воспользовалась переменой разговора и ускользнула в тихую спальню. Там я села за свой письменный стол, добыла из безобразного хаоса его ящиков пару двойных тетрадных листков в клеточку и воровски припасенную копирку и принялась за письмо:

«ЗДРАВСТВУЙТЕ, МОИ ДОРОГИЕ И ЕДИНСТВЕННЫЕ МОЯ п МОЙ.

Я БОЛЬШЕ НЕ МОГУ И ЗОВУ ВАС НА ПОМОЩЬ. МОЙ! ПРИХОДИ И СДЕЛАЙ ВСЕ, ЧТО УМЕЕШЬ. ПУСТЬ У МЕНЯ НЕ БУДЕТ БОЛЬШЕ ЭТОГО ДОМА, А У ЭТОГО ДОМА НЕ БУДЕТ МЕНЯ!

ИЗВИНИ МЕНЯ, АО? ЧТО ОБРАЩАЮСЬ ТОЛЬКО К МОЕМУ. ТОБОЙ, МОЯ, ГОРАЗДО ТРУД НЕЙ РАСПОРЯЖАТЬСЯ. ЭТО МОЖЕТ ОДНА «КАЗНА», КАК ГОВОРИТ БАБУШКА ОНА ЗАКЛЮЧАЕТ ТЕБЯ В ТРУБЫ И В КРАНЫ, А МНЕ ЭТО НИКАК. А ВОТ СПИЧКА ИЛИ УГОЛЕК У КАЖДОГО ЕСТЬ. ТЫ, МОЯ, НЕ СЕРДИСЬ. ТЫ ВЕДЬ ПРИХОДИШЬ, КОГДА ЗАХОЧЕШЬ, И САМА УСТРАИВАЕШЬ НАВОДНЕНИЕ, НО РЕДКО. А МОЙ МОЖНО ВЫЗВАТЬ В ЛЮБУЮ МИНУТУ. ТАК-ТО ТЫ СОВСЕМ НЕ СЛАБЕЕ МОЕГО, ВЫ ОБА МОГУЧИЕ, И ВАС НЕ ОСТАНОВИТЬ.

МОЯ. ТЫ ГАСИШЬ И УНИЧТОЖАЕШЬ МОЙ. МОЙ. ТЫ СУШИШЬ И ГУБИШЬ МОЮ. И ТОГДА, И ТОГДА ПОЛУЧАЕТСЯ ПАР, В КОТОРОМ ВЫ СЛИВАЕТЕСЬ И ПРОНИЗЫВАЕТЕ ВСЕ НА СВЕТЕ. ВЕСЬ МИР СОСТОИТ ИЗ ВАС, ПОТОМУ ЧТО ВЫ ХОТЯ И ВРАЖДУЕТЕ, НО ДО ТОГО ДРУГ ДРУГА ЛЮБИТЕ, ЧТО ВАМ ДРУГ БЕЗ ДРУГА НЕ ПРОЖИТЬ. ГДЕ ТЫ, МОЙ, ТАМ И ТЫ, МОЯ. ВЫ ВСЮДУ И ВЕЗДЕ, И В КАЖДОМ, И ВО МНЕ ТОЖЕ, И НЕТ НИЧЕГО СИЛЬНЕЕ ВАС. МОЙ. ТЫ ВСЕГДА РВЕШЬСЯ ВВЫСЬ. МОЯ. ТЫ ОБРУШИВАЕШЬСЯ ВНИЗ, СО СКАЛЫ ИЛИ ИЗ НОСИКА ЧАЙНИКА— ВСЕ РАВНО. ФОНТАН ПОХОЖ НА ФЕЙЕРВЕРК, ВЗРЫВ — НА ПЕРЕВЕРНУТЫЙ ВВЕРХ НОГАМИ ВОДОПАД. И ВСЕ ЭТО ЕСТЬ ВО МНЕ, ПЕРЕМЕШАННОЕ, КАК ВЫ ОБА В МИРЕ, ТАК ЧТО МНЕ ИНОГДА ТРУДНО ОТЛИЧИТЬ ВАС ДРУГ ОТ ДРУГА. ДА МОЖЕТ, ВЫ ОДНО И ТО ЖЕ, КАК ЗНАТЬ?

ПРОСТИТЕ, ЧТО СЕГОДНЯ НЕ ОЧЕНЬ РАЗМНОЖАЮ ПИСЬМО И ДАЖЕ НЕ СТАНУ ЕГО ПУБЛИКОВАТЬ: Я ВЕДЬ ЗОВУ МОЙ ПРЯМО В ДОМ, НА ЧТО ЖЕ РАЗБРАСЫВАТЬ КОПИИ В САДИКАХ? ВЫ ОБА — ВСЮДУ: В СНЕГУ И В ДОЖДЕ, В МОЛНИИ И В ПЕЧКЕ, В ВЕТРЕ И В ВОЗДУХЕ КВАРТИРЫ. ЗНАЧИТ, ПИСЬМО ПРОЧТЕТЕ.

МОЯ. ПОЖАЛУЙСТА, БУДЬ ПОБЛИЗОСТИ, КОГДА НАЧНЕТ СВОЮ РАБОТУ МОЙ. ВДРУГ И ТЕБЕ ЗАХОЧЕТСЯ ЧТО-ТО СДЕЛАТЬ, ПОМОЧЬ ИЛИ ИСПРАВИТЬ? ДА ЧТО Я ТЕБЯ ПРОШУ, ТЫ И ТАК ВСЕГДА РЯДОМ С МОИМ, И ТЫ УСЛЫШИШЬ МЕНЯ, ЕСЛИ ЗАХОЧЕШЬ.

МОЙ СЮДА! Я ТЕБЯ ЖДУ!

СЛАВА ОГНЮ И ВЛАГЕ, ПЕРУ И БУМАГЕ ВО ВЕКИ ВЕКОВ. ПОКА.

…Я подписалась и поставила число. Осталось сделать последнее, решающее движение. Я подошла к зеленой сборчатой печке спальни, которую бабушка затопила еще до завтрака, и открыла дверцу. Сейчас там мерцал самый что ни на есть мощный МОЙ, насытившийся и ставший пышущей сокровищным жаром залежью красных углей. Я взяла кочергу и присела у печки. На ближайшей паркетине с довоенных времен темнело выжженное пятно: когда-то такой же уголек нечаянно выпал и выжег, но был схвачен заколелыми, нечувствительными пальцами бабушки и брошен обратно в печь. Вот как оно просто — одно прикосновение кочерги…

…ДОМ ПЫЛАЛ. УГОЛЕК ПОДЖЕГ ПАРКЕТ, И ОН, ВЫ-СОХШИЙ, ТРЕЩАВШИЙ ОБЫКНОВЕННО И ПОД НОГАМИ, СЕЙЧАС ЗАТРЕЩАЛ ОГЛУШИТЕЛЬНО, ПРЯМО-ТАКИ СТРЕЛЯЯ. МОЙ ПОДПОЛЗ К ДВЕРИ В СТОЛОВУЮ, РАСПАХНУЛ ЕЕ И ЖАДНЫМИ ОРАНЖЕВЫМИ ЯЗЫКАМИ, ЧЕРНЫМ ДЫМОМ ВОРВАЛСЯ К НИМ КО ВСЕМ. РАЗДАЛИСЬ ВОПЛИ; СЛЫШНО БЫЛО, КАК ОНИ ВСЕ, ТЕСНЯСЬ, РИНУЛИСЬ К ДВЕРЯМ В КОРИДОР, ХВАТАЯ ПО ПУТИ САМОЕ ДОРОГОЕ ИЛИ ПРОСТО ПОПАВШЕЕСЯ НА ГЛАЗА. МОЙ НА ПРОСТОРЕ ПРИНЯЛСЯ ЛАКОМИТЬСЯ ВСЕМ СУХИМ И СТАРЫМ, ЧТО БЫЛО В СТОЛОВОЙ. ОН ПРОГЛОТИЛ ЛЕГКУЮ И ТОНКУЮ ОРЕХОВУЮ ТРУБУ ДЕДОВСКОГО ГРАММОФОНА «ПИШУЩИЙ АМУР», ПОСЛЕ ЭТОЙ ВКУСНОТЫ РАСПАЛСЯ НА ЧАСТИ И НАЧАЛ ЕСТЬ ПЛОТНОЕ, СУЩЕСТВЕННОЕ. НА БУФЕТЕ ОН РАСКАЛИЛ И РАССАДИЛ КРИВОЕ ЗЕРКАЛО И ЗАЛЕЗ НА ПОЛКИ, ГДЕ ТОТЧАС ГРОМКО ТРЕСНУЛА СТЕКЛЯННАЯ ВИЛКА. МОЙ ДО ЧЕРНОТЫ ОБЪЕЛ ДИВАН, МОЮ И БАБУШКИНУ КРОВАТИ И ВЫБРАЛСЯ ПО КОРИДОРУ В КУХНЮ, ОТЫСКАВ В ЧУЛАНЕ КЕРОСИНОВЫЕ БАЧКИ И ОЧЕНЬ ВООДУШЕВЯСЬ. КВАРТИРА СТАЛА КАК БЫ ОГРОМНЫМ ПЕЧНЫМ ЖЕРЛОМ. СНИЗУ, СО ДВОРА, ДОЛЕТЕЛИ ИССТУПЛЕННЫЕ КРИКИ ИХ ВСЕХ. В ТУ ЖЕ МИНУТУ (А КАК — НЕ СКАЖУ) Я ОЧУТИЛАСЬ ТАМ ЖЕ, ВНИЗУ, СРЕДИ ПОЛЕННИЦ.

ОНИ ВСЕ РЫДАЛИ, УМОЛЯЮЩЕ ВЗДЫМАЯ РУКИ К ЧЕРНЫМ, БЕЗ ШТОР, НАШИМ ОКНАМ, ОТКУДА ВРЕМЕНАМИ ВЫГЛЯДЫВАЛИ ЯЗЫКИ МОЕГО, ВЗЛИЗЫВАЯ ПО СТЕНАМ ВВЕРХ, К ПЯТОМУ ЭТАЖУ. БАБУШКА СМОТРЕЛА НА МОЙ ПОЧЕМУ-ТО СКВОЗЬ СТЕКЛЯННОЕ ПАСХАЛЬНОЕ СИНЕЕ ЯЙЦО С НАРИСОВАННОЙ ПТИЧКОЙ (ДАВНИЙ ДЕДОВ ПОДАРОК). ИЗ-ЗА ПАЗУХИ ОТЦА ШИРИЛ СЛЕПЫЕ БЕЛЫЕ ГЛАЗА И ТОПЫРИЛ ГИПСОВЫЕ КУДРИ БЮСТ ПУШКИНА, НЕДАВНО ПОМЫТЫЙ МНОЮ В ТЕПЛОЙ МЫЛЬНОЙ МОЕЙ. МАТЬ ПРИЖИМАЛА К ГРУДИ ГРАФИНЧИК С «ОПЯТЬ». ТЕТЯ ЛЮБА С ЖОЗЬКОЙ ДЕРЖАЛИ ЗА ОБЕ РУЧКИ ЛАТКУ С ТУШЕНЫМ МЯСОМ. ИГОРЬ МУЖЕСТВЕННО И ОБЕРЕГАЮЩЕ ОБНИМАЛ ЗА ТАЛИЮ ТЕТЮ ЛЁКУ В БАБУШКИНОМ ЗАСАЛЕННОМ, ГУСТО СЛОЕННОМ ВАТОЙ, СТАРОМ ПАЛЬТИШКЕ.