Страница 8 из 112
В ту самую минуту, когда в нашей картине отвергнутый знатной молодой художницей (Жозефина) влюбленный импресарио (Игорь) после ее вернисажа решает отравиться, но художница, по-дружески милосердно посетив его, невзначай выпивает стоящий на столе роковой стакан и гениально умирает крупным планом на руках обезумевшего импресарио под негромкие звуки вальса на слова Ники, в фильме не снимающейся, но пишущей для него тексты песен, в дверь парадного неожиданно застучали. Шаги матери пролетели из столовой в переднюю, загрохотал крюк, — и в передней раздался необычно звонкий, девчонский какой-то, голос тети Лёки, сопровождаемый широким и вальяжным баритоном. Вот он и явился, неведомый, но чернокудрый артист Игорь, чьи отношения с юной артисткой Жозефиной, не начавшись, распались из-за близкого родства через тетю Леку. Гости сняли пальто в передней и прошли в столовую. Нам бы тоже бежать туда, но мы, стесняясь знакомиться с Игорем сразу после всего, что сейчас о нем наговорили (будто он мог это знать), пошли в столовую, лишь дождавшись ненатурально веселого, даже с называнием меня по имени, семейственного крика матери:
— Девочки! Жозя, Ника! К столу!
На столе, по родственной близости накрытом прямо на клеенке, в самом большом и скучном центральном ее ромбе уже стоял возле винегретной миски толстый графинчик в виноградных гроздочках, пупырчатых на ощупь.
У длинного края стола сидели на диване отец и тетя Лёка, лицо которой, не столь правильное, как у сестер, со слегка разбухшим носом, но по-иностранному выхоленное до интересности, выразило при виде нас ей одной свойственную чуть брезгливую приветливость:
— А, майне киндер! То есть не майне, а ихне, но все-таки майне племянницер! — Она неподражаемо гибко вмешивала свои немногие немецкие словечки в русские, ломая их друг о друга, и меня неизменно восхищала эта клоунада.
Мать и тетя Люба сидели напротив тети Леки, у такого же длинного края стола, спинами к буфету. Бабушка восседала на своем законном «разливательном» месте, перед громадным медным чайником, у дальнего от нас торцового края. И как раз против нее, возле моего всегдашнего торца стола, откинулся на спинку венского стула совсем еще молодой человек, старше нас не больше чем на семь-восемь лет, никак не годящийся в «дяди Игори». Черные кудри отсутствовали, но его каштановые, не слишком короткие волосы убегали назад приятной плотной волной. Не оказался он и тонколицым, наоборот, — полнолицым, но бледноватым, словно не пропеченным как следует. С такими, что называется, открытыми, мужественными лицами изображались на плакатах, деньгах и марках наши летчики и пограничники, прищуренно вглядывающиеся то ли в цель, то ли в грядущее и немножко косящие от нестерпимого света этого грядущего, — зеленоватые глаза Игоря с монгольским разрезом тоже капельку косили.
— Ну, пусть теперь молодое поколение обсмотрит моего Игоря Николаевича, — сказала тетя Лёка своим удивительным тоном малость высокомерной откровенности, в отличие от тети Любы выговаривая все слова с особой внятностью, как будто изо всех сил пробиваясь к чувству юмора недоумков-собеседников.
Нас стали усаживать по обе руки от Игоря, и пока мы, стесняясь, кобенились и повякивали, что хотим на диван, под бочок к обожаемой тете Лёке, она встала с места — высокая, худая, в простом сером, как бы бесформенном платье, плоским мешком обвисавшем с больших подкладных плеч на ее тощий живот, но зато сильно
зауженном под коленями. На шее у тете Леки висело ее единственное украшение — золотая цепочка с тоненьким золотым кружком, в который была вписана растопыренная пятиконечная звездочка— подарок неизвестного дяди Васи к их фронтовой свадьбе. Однако перед этой зарубежной простотой и даже небрежностью мгновенно померкла детальная тщательность Жозькиного наряда. Тетя Лёка развела руками, тоже не такими, как у наших женщин, не с выпуклой приятной полнотой от локтя до плеча, а, наоборот, с изысканной протяженной вдавлинкой, виденной мной лишь у западных актрис, — и демонстративно четко сказала:
— Ну, вы уж тут размещайте наших ди фройляйн, стало быть, младых девис, — она всегда так искажала это слово, — А Я ПОЙДУ ПОПИСАЮ!..
Накладка
Я почувствовала, что краснею, да и все за столом смутились. У нас это называлось «помою руки», и вообще, при мужчинах, при муже-артисте! И в то же время меня настолько покорила эта невозможная, мальчишеская выходка, что я мгновенно подыскала для нее серьезное и горестное обоснование: наверное, это вошло у тети Лёки в привычку после гибели дяди Васи — вот так шутливо предупреждать, куда пошла, чтобы не случилось того же, что с ним. Когда она, озорно взблеснув худощавыми ногами из-под сковывающей юбки, скрылась в коридоре, мать выдавила:
— Оригинальничать — это, видите ли, у нас в роду.
— Выдрющивайтся Лёк, и точк, — подхватили тетя Люба.
Игорь между тем внимательно разглядывал бабушкину толстую кружку с медведем, закалываемым мужицкой рогатиной.
— Айда чашечка! — пробархатилон. — А Топтыгин! Страшный, сейчас взревет! Прямо не кружка, а памятник Медведяде. А? Неплохо сказано? — Он поочередно подтолкнул локтями меня и Жозьку, в замешательстве усевшихся на предложенные места возле него.
— Лучше не Медведяде, а Медведеву, — улыбнулась бабушка, довольная его почтением к памятной кружке. — Кружка-то Лёшкиного отца, деда покойного, его нынче и поминаем.
Игорь вскочил и подбежал к бабушке. Он был огромен — высок и плотен, но при длинном туловище его руки и ноги казались коротковатыми — может, из-за чрезмерной мясистости. Он подхватил руку бабушки, блестящую от постоянной готовки, с неровными рубчатыми ногтями, и, изогнувшись, поцеловал ее. Одно слово — артист!
— Ох, экий же вы громаднющий, Игорёша, — сказала бабушка. — В худом-то мужчине что? И никакой чувствительности! — добавила она как бы в сторону. — Совсем вы как Гаврила мой, покойник! — И она снова уютно улыбнулась: дело ясное, он уже успел ей понравиться.
— Да уж не жалуюсь, Софья Федоровна, у меня фактурный корпус, фигура атлета.
— Атлет— объелся котлет, — поймала его фразу входящая тетя Лёка все с тем же лихим подростковым поддразниванием. Она взъерошила его волосы. — Майн либер, либер троттель!
Либер троттель вдруг схватился за голову и заорал:
— С ума ты сошла?! Забыла?!
Его волнистая шевелюра унылой лепешкой висела в руке тети Лёки.
— Да он у нее лысый! — вскрикнула радостно тетя Люба со своим обычным стремлением поставить все точки над «i», ничего на сей раз не сглатывая.
Действительно, во всю голову Игоря сверкала лысина. Только надо лбом топорщилась небольшая полянка его собственных каштановых волос.
— Это-это-это, — начал на своем языке отец. — Па… па… па…
Уж не мог помолчать! Но Игорь, видимо, знал о его болезни.
— Нет, Михаил Антонович, не парик, — мигом догадался он. — Специальная актерская накладка.
— Осмелюсь заметить, — сказала мать, — нагой череп вам еще более к лицу.
Она была права: лысина, так деликатно ею обозначенная, не уродовала и не старила Игоря, а, напротив, придавала ему более мужественный, воинственный стиль.
— Но позвольте спросить, — продолжала мать, — зачем в таком случае носить эту накладку? В кино, как можно предположить, вас обеспечат париком на любую роль!..
— Это резонно, Надежда Гавриловна, — ответил он. — Но видите ли, конфиденциально говоря, актер, который претендует на главные роли, должен быть эстетичен и в жизни. Образ артиста, понимаете ли, образ предстающего перед публикой. Я не женщина, я не кокетничаю, но внешность — мой инструмент.
Я заметила, что Игорь говорит с каждым на его языке, на лету угадывая характер собеседника и непринужденно, незаметно втекая в его манеру. Наверное, и это входило в «образ артиста».
Он явно старался сказать именно то, чего от него ждали, но, подобно тете Лёке, никак не рассчитывая на понимание собеседника, пытался объяснить и разжевать все до предела.