Лиловые люпины

И он поднес комсомолку на ладони к круглому иллюминатору, окошку, глазку, откуда наблюдал за своей гигантской кочегаркой в центре планеты. Ведь эти пещеры несказанно глубоки, и раскаленное ядро Земли, плавающее в бурлящей, пузырящейся, словно каша, магме, там совсем близко.

И комсомолка увидела, как бесконечно плавится нерасплавляемое земное ядро. И ее охватило немыслимым дыханием предвечного МОЕГО, и опалило, и оплавило, и метнуло из пещер далеко на Север, чтобы она могла остыть… И она стала жить среди нас, с трудом остывая, но без труда управляя нами дерзостью и победительным волшебным талисманом, который всегда носила с собой в портфеле или в кармане…

…Такие или похожие домыслы суеверным страхом сжимали мою и без того оглоушенную происшедшим голову на следующих уроках и переменочных перекочевках этого дня, четвертого марта. Пожар удалось внушить мне ужас перед своим всеведением. Она явно заранее знала, что мои родители придут в школу… А не будь у нее волшебного талисмана, как она могла бы об этом разведать? Я стала думать, и деяния Пожар в нашем классе постепенно выстроились для меня непрерывной возвышающейся линией.

Разве без талисмана удалось бы новенькой за несколько месяцев подчинить себе чужой, крепко сбитый, трудный и странный класс, в коллективе всегда тянувшийся быть сознательным и законопослушным, но если взять каждую в отдельности — постоянно готовый преступить всякий закон и пойти на любую несознательность? Неужели удалось бы ей без волшебства разоблачить и сделать своей свитой гордячек ОДЧП? Устыдить и заставить признать свое поражение несгибаемо самодовольную Тому? (Может быть, Пожар уже подбирается и к власти над самой МАХой?) Привела же она меня, самую неподчиняющуюся, защищенную своей писаниной, надежными убежищами МОИХ, «Межпланки» и нашего с Жозькой устного принцессинского мира, к сегодняшнему, внезапному и тайному, почтению и трепету перед собой…

Правда, намеренный сговор родителей с Пожар безусловно отпадал: они вряд ли подозревали о самом ее существовании. Я только однажды, и то мельком, говорила дома, что у нас в классе новенькая, Пожарова. А о том, что в декабре она заняла пост Орлянки, я нарочно умолчала. Падение Орлянки вызвало бы у них у всех законное соображение: Наташка когда-то дружила, а временами и теперь общалась со мной — и результат налицо! Всякий, кого хоть краем коснется мое тлетворное влияние, неизбежно терпит крах; а вероятней всего, моя неистребимая порочность с малых лет заставляла меня выбирать себе подобных же, затаенно-испорченных подружек.

«Вот вам и отличница, и комсорг, и скромница, — позлорадствовала бы мать, — но коли уж эта с ней якшалась, стало быть, есть в ней врожденная червоточина. Долго же, смею добавить, хваленая Орлянская держала всех в неведении!» И бабушка окружила бы эту мысль целым снопом народной мудрости: «Не зря говорят, в тихом омуте черти водятся! Но сколько веревочка ни вейся, а конец будет! Раскусили тихоню, — а тихий орешек громко колется!»

И даже если, допустим, предположить такую нелепицу, что Пожар по собственной инициативе за моей спиной вошла в отношения с ними со всеми, чтобы иметь обо мне домашнюю информацию, такой ее шаг недолго остался бы секретом. Бабушка быстро проговорилась бы, не смогла бы удержаться и не ткнуть меня носом в мою примерную одноклассницу, которая свела знакомство с замученной (забитой ногами!) семьей, дабы облегчить ее тяжкую долю. Вздорное это предположение тоже отпадало. Нет, не иначе как волшебный талисман, небывалые чародейские силы стояли за Пожар. Она знала заранее и, действительно, пыталась предупредить меня тогда, возле биокаба, когда мы с Кинной дали ей столь дружный отпор. И вот я начала «кушать травку и просить добавку».

Но в таком случае Пожар еще милосердно щадит меня: ей известно больше, чем она сочла нужным выдать, — вездесущая, владеющая талисманом, она знает все тайны нашей семьи, даже те, которые стыдливо утаены от остальной родни.

Не она ли, Пожар, ввинчиваясь в воздух нашего дома, кучерявит безвыходными спиралями и речевые обороты матери, и дым ее неизменной папиросы «Звездочка», всегда лежащей на краю массивной пепельницы мясного мрамора с желтоватыми жировыми прожилками?

Не она ли придает такую тяжесть маленьким серым мешочкам с гвоздями, которые отец получает в инвалидных лечебно-производственных мастерских? Нужно кусачками удалить с каждого крошечного гвоздика железные крылышки, окружающие острие, после чего гвоздик уже годится для вбивания. Обкусав несколько килограммов гвоздей, отец может немножко приработать к пенсии. С нормой он не справляется, и мы всей семьей, вооружившись кусачками, пособляем ему по вечерам. Так вот не Пожар ли мучительной усталостью окостеняет наши пальцы, повторяющие и повторяющие нескончаемое движение ручками кусачек, которыми мы преодолеваем металлическое сопротивление крылышек? Не она ли неожиданным колдовским пролетом взвихряет над клеенкой серую железную пыль, попадающую нам в глаза?

И уж не она ли, бесплотно шмыгая под семейным абажуром во время визитов родни, каждый раз задевает и раскачивает призрак старого спорного почтового перевода, бессменно подколотого ржавой булавкой к абажурному волану?..

А если ей дано выслеживать меня и на улицах?.. Тогда она, виясь меж голыми ветвями Парка и вплетаясь в сотрясающий ночной рык льва Цезаря, видела, как мы целовались с Юркой, слышала, о чем мы шептались…

А Бежевый? Не мытьем, так катаньем, но он пошел провожать Пожар!..

Талисман и только талисман! Не что иное, как волшебство!

Теперь, конечно, я понимаю, что безлично-множественная фраза «тебя предупреждали» была всего лишь совпадением, тактическим ее ходом с целью устрашить меня и подмять, но в то время… Впрочем, гонителю, должно быть, во все времена выгодно внушать жертве веру в свои нечеловеческие силы и мистическую осведомленность.

…Через семь лет, уже во взрослой моей жизни, вызванная в КГБ по делу моего арестованного старшего друга, писателя У., я точно так же буду недоумевать, — откуда он знает?! — когда следователь К. с пугающей точностью воспроизведет наш разговор с У., происходивший наедине в квартире У. Следователь потребует от меня подтверждения «антисоветских высказываний У.», приводя их дословно. Среди прочих всклокоченно мечущихся соображений — к примеру, уж не донес ли У. сам на себя — мелькнет у меня и знакомая дрожащая девчоночья мыслишка: а вдруг этот гэбист с мясистым носом над вальяжным распахом белой рубашки наделен всезнанием чародея? К., опытный психолог, мигом почует мой суеверный страх и с каким-то насмешливым и почти добродушным удовольствием примется его раздувать, понукая: «Говорите же, хотя нам и без того все известно».

После изнурительного шестичасового допроса, после беспомощных моих уверток и «забывании», когда я наконец идиотски ляпну: «Если вам все известно, зачем вы меня-то спрашиваете?» — К. отпустит меня, одичалую, тошнотворно отчужденную от улиц, трамваев, деревьев, от себя самой. Даже витринные, мертво растянутые в виде лучей, пустые чулки, даже сумрачные, дышащие на ноги холодным тленом зевы подворотен покажутся мне незнакомыми и нереальными реалиями заколдованного и отторгнутого, не моего мира, в котором всем заправляет и всюду присутствует К. Его черты мне будут мерещиться в каждом прохожем: вон он, К., в автомате, а вон, на остановке, еще К., его рубашка, его нос, — как много его везде и как мало меня, напуганной, ничтожной, как легко ему все обо мне знать! Он отпустил меня, чтобы снова прихлопнуть, едва понадобится. Только дома я припомню, что, кажется, бывают подслушивающие и записывающие устройства, и одно из них гэбисты, несомненно, установили в доме У., задиристого и несдержанного на язык…

…Но в 9–I я еще не слыхивала о таких штуках. Возросшей под трубой дореволюционного дедовского «Пишамура», мне и пате-фон-то представлялся вершиной технического прогресса. Куда проще было поверить в волшебный талисман Пожар.

Итак, она непобедима и знает обо мне все. Надо немедленно сдаваться, признавать свое поражение, обещать, что впредь буду покорна ее грозной потусторонней власти. Пощады придется просить прямым и полным текстом, с повинной головой приблизясь к властительнице, например, на большой перемене, если останется время от очередной перекочевки. Что Пожар порешит со мной сделать? Станет ли ходить и провожаться со мной или только молчаливо примет мое откровенное повиновение в школе, как недавно приняла рабство Верки Жижиковой, бегающей для нее в буфет за зубчатыми коржиками и «тещиными языками»?.. С хрустом надкусывая «язык», Пожар и «спасибо» не говорит Верке, а лишь чуть заметно кивает ей, словно констатируя обыкновенность ее услуг. Но я все-таки не Жижа, и коли Пожар так старалась меня обломать, я, наверное, нужна ей для чего-то другого. А что, как Пожар давно уже тайно определила меня в летописцы своей чародейской жизни? Понадобилось же Кинне, чтобы я записывала то, чего с нами вовсе и не происходило, а ведь с Пожар-то случилось на самом деле, иначе, без чародейства, повторяю, откуда бы ей все знать?