Лиловые люпины

— Товарищи, вы, конечно, еще очень и очень молоды, но недалек, к сожалению, тот момент, когда жизнь заставит вас приступить к формированию собственной семьи. Тогда вам, я уверена, придут на помощь высоконравственные примеры классической литературы. Поэтому сегодня мы вынуждены будем остановиться и на любовной линии такого-то изучаемого нами произведения.

И начинался длительный обзор данной любовной линии с общими выводами о том, а) какою должна быть настоящая женщина, б) какими следует быть ее отношениям с мужчиной, в) какова основная цель семьи… и т. д.

Думаю, Зубова искренно полагала, что любовь Татьяны и Онегина, Бэлы и Печорина, Базарова и Одинцовой была платонической, основанной на душевной близости, на сходстве воззрений. Истинная женская привлекательность заключалась вовсе не во внешности и тем более не в ухищрениях одежды, а прежде всего в возвышенном и гуманном взгляде на мир, в прогрессивности убеждений, в особом окрыленном парении женской души, облагораживающей мужчину и вдохновляющей его на гражданский подвиг. Героини, которые отвергали своих возлюбленных, не соответствующих их общественным идеалам, или же сами жертвенно отходили в сторону, дабы не быть помехою в революционной деятельности мужчин, предпочитались всем другим. Другие, не отвергавшие и не отходившие, а брачно или внебрачно соединявшиеся с избранниками, могли все же продолжать свою вдохновляющую функцию, становиться верными единомышленницами и соратницами мужчин, несмотря на весь позор, например, внебрачной связи.

Брак, разумеется, несколько оправдывал это, происходившее между героями, — появлялась цель: рождение и, главное, воспитание детей в духе идеалов отца и матери, если то были передовые идеалы борьбы с православием, самодержавием и реакционно понятой «народностью».

Но даже и брак несколько принижал и заземлял образ возвышенной, верной нравственному и общественному идеалу женщины, во всех случаях свято соблюдающей женскую честь и достоинство. Такое случилось с Наташей Ростовой, которая в конце «Войны и мира» прямо-таки отталкивает читателя расчетливостью своей хозяйственности и плотским торжеством детородия.

Можно, конечно, надеяться, что образ Наташи не слишком типичен, ибо она жила в другую эпоху, а в наше время могут отыскаться женщины, которые и в браке сохранят душевную крылатость и идейное равенство с мужчиной. Возможно, именно такими будем мы, ученицы 9–I класса. Но каковы бы ни были юридически наши отношения с грядущими избранниками, в любви нам надлежит воодушевлять мужчину, строителя новой жизни в нашей стране, а в браке — деятельно воспитывать собственным и отцовским примером новых строителей новой жизни.

ЕСЛИ УЖ МЫ НЕ МОЖЕМ НЕ ЗАНИМАТЬСЯ ЭТИМИ ЛЮБОВЬЮ И СЕМЬЕЙ, как мне кажется, хотела, но не смела резюмировать Зубова, МЫ ДОЛЖНЫ ЗАНИМАТЬСЯ ЭТИМ ЕДИНСТВЕННО ПРАВИЛЬНО. НО ЕЩЕ ЛУЧШЕ БЫЛО БЫ, ЕСЛИ БЫ МЫ ВООБЩЕ СУМЕЛИ ИЗБЕЖАТЬ ВСЕГО ЭТОГО.

В непроизнесенном, но ощутимом этом принципе Зубовой, несомненно, тоже слышались отголоски ее религиозного воспитания, отзвуки евангелически отрешенной от всего земного суровости (хотя о самом существовании Евангелия я узнаю много, много позже). В обиходе же Наталья Александровна чаще всего снисходительно подтрунивала над нашей зреющей готовностью к семейной жизни при помощи юмористически поданных цитат и примеров из классики.

Цитаты и примеры приводились ею постоянно, и не только по поводу любви и брака, но и во многих случаях повседневной школьной жизни. После памятного декабрьского комсобрания, когда Наташку Орлянскую лишили поста комсорга, Зубова знала об этом уже на следующий день и на своем уроке утешительно обратилась к Орлянке:

— Орлянская, вы, я вижу, грустите. Но вы же сочиняете, как я слышала, стихи, стало быть, мечтаете стать поэтом. Вспомните же — «Поэт, не дорожи любовию народной…». Или, как сказал о мироощущении стихотворца другой известный поэт, творивший уже в начале нашего века, — его творчество мы проходить не будем:

Пускай я умру под забором, как пес, Пусть жизнь меня в землю втоптала, — Я верю: то Бог меня снегом занес, То вьюга меня целовала!

Узнаю и я совсем скоро, через несколько дней, это воспитательное применение литературных примеров к своей личной и общественной жизни.

3 (арабское). Наталью Александровну в нашем классе не то что любили — обожали, почти обожествляли. Хотя бы на словах проявлявшая уважение к нам, она встречала ответное и гораздо более глубокое уважение. Единственную из преподавательниц, мы и за глаза называли ее полностью по имени и отчеству, а когда однажды Верка Жижикова после очередной пары попробовала было обозвать ее при нас «Зубихой», ей крепко досталось. Нам и в голову не приходило дать Наталье Александровне уничижительную и сокращенную кличку, как, например, Томе, МАХе или преподавательнице химии Химере.

Даже чрезмерно сковывающие латы ее мешковатых костюмов не вызывали у нас насмешек, как попугайная претенциозность нарядов всегда фамильярной с нами Томы. Что были Томины кудряшки, брошки и колечки в сравнении с аккуратной глухотою темных зубовских платьев, с острой расчерченностью ее белейшего носового платка, с благородной седой сжатостью ее штурвальчика!

Когда Наталья Александровна на своих устных уроках расхаживала, повествуя, между колонками класса и порою задевала кого-нибудь жестким краем рукава или подола, мы ревниво подсчитывали эти задевания, выясняя, кого она чаще задевает и, стало быть, кого предпочитает остальным. Многие имели претензию на первенство, но мы-то с Орлянкой знали, что втайне Зубовой хочется больше других касаться нас, откровенно любящих литературу.

Преданность Зубовой своему предмету особенно пленяла, заражала класс, заставляя его больше читать, больше думать, и это искупало то давно нами угаданное обстоятельство, что свою любовь к литературе Наталье Александровне то и дело приходилось предавать.

Даже двоякое зубовское отношение к любви и семье не смущало нас: каждая выбирала для себя из этих взглядов Натальи Александровны то, что подходило ей по природе.

Мне же представлялось, что в Зубовой, как и во мне, ~как и в любом человеке, прихотливо смешаны МОЙ и МОЯ. МОЙ лежал в глубине ее существа кладом все еще жарких углей, постоянно готовых всполохнуться и приподняться сухими и жгучими языками долга и беспощадности. МОЯ, прохладно, журчаще и утешительно переливающаяся в непосредственной близости с МОИМ, звучала в Зубовой подобно словам «совестливость» и «справедливость», примирительно урезонивая МОЙ и гармонизируя личность любимой учительницы. МОЙ и МОЯ, как у каждого, боролись в Зубовой друг с другом, но и любили друг друга, сосуществуя рядышком, всегда вместе. Я бесконечно любила Наталью Александровну, о чем она, должно быть, так никогда и не догадалась. Любая ее похвала была для меня величайшим достижением, гордостью, почти славой. Каждое, даже мельчайшее порицание с ее стороны становилось моим длительным, опустошающим жизнь горем, сознанием собственной никудышности, порченности. Что же говорить о порицаниях крупных? Они перерастали в настоящую трагедию, которую я вскоре и познаю.

III (римское). ЗАКЛЮЧЕНИЕ

Наталья Александровна в течение трех лет обучала и воспитывала наш класс, тридцать пять уже почти взрослых девушек. Это она подписала наши отметки по русскому языку и литературе в «Аттестатах зрелости», стало быть, это она вместе с другими нашими педагогами выпустила нас в свет, в советское общество. А поскольку огромно было ее влияние на группу из тридцати пяти будущих советских женщин, велико и значение для общества образа Натальи Александровны Зубовой, навеки отпечатавшегося в наших душах.

Мне представляется, что те из нас, которые приняли ее жесткие житейские установки непримиримой требовательности к себе и другим и особенно зоркой идейной непоколебимости в любви и семье, были несчастны в браке, в дружбе, да скорее всего и на работе. Могу себе представить, сколько они пережили семейных столкновений и бурь, конечно доводивших до разводов, скольких еще людей, мужчин и детей, сделали горемыками по своему образу и подобию. Воображаю, как их сторонились друзья и сотрудники, величая «занудами» и «сухарями», когда они в угоду единственно правильным своим принципам предавали нормальные человеческие чувства и простые рабочие отношения. Впитав из личности Зубовой только всепожирающее сухое пылание МОЕГО, они и сами стали жертвами.