Лиловые люпины

— Но откуда, — твердым голосом, раздельно и веско, будто бронзовую каплю, роняя каждый звук, спросила Валя Изотова, — откуда, спрашивается, она все это берет? Кто дал ей эти сведения? Она ни разу не ходила с нами к Бываевой.

Наша староста и сама казалась бронзовой, увесистой: невысокая, крепкая, словно в гирьку слитая, со смуглым лицом волевой мужской складки, с бронзовыми проволочками жестко вьющихся волос между пробором и тяжким медным замком косичек; даже губы, сейчас сильно вбираемые вовнутрь суровым движением, представлялись тоже бронзовыми. Веская сила и собранность этого лица и сумрачно-золотистый его оттенок были по-своему привлекательны.

Лорка Бываева приподнялась со стула навстречу этим грозным, как начиненные порохом старинные бронзовые ядра, но одновременно беспомощно сознающимся вопросам Изотовой.

— А помнишь, у нас в комнате на дверях такие зеленые бархатные портьеры? — сказала она. — Так Пожарова за ними пряталась и французскими булавками к ним изнутри прикалывалась: устанет подслушивать, повисит на булавках и отдохнет.

9-I захихикал готовно: Лорка состояла его признанной и неизменной клоуншей.

— Не время, Бываева, — снова бронзово и четко уронила Изотова. — Не до булавок и всех этих твоих штучек.

Широкая, круглая и бледная рожица Лорки, покрытая до того сухой кожей, что мельчайшие ее частицы порой осыпались на черные лямки передника, обмякла под взглядом старосты. Исчезла, не успев разрезать лицо от уха до уха, и ее простодушно-лукавая, лунообразная, заготовленная уже улыбка, не раз выручавшая владелицу.

Как только в пожаровской обвинительной речи рядом с именем Бываевой прозвучали слова «собирают» и «копят», я поняла, что Пожар говорит чистую правду. Лорка всегда копила и собирала: книги, открытки, маленькие дешевые статуэтки зверюшек, даже отростки комнатных растений, которые она воровала вечерами в пустой школе, ощупью пробираясь по темным классам к окнам, где стояли горшки, и заготовив на случай встречи со сторожихой объяснение, будто ищет забытый в парте синий шарфик, — «за него жуть как попало дома!». Когда-то в 7–I она приглашала и меня в свои авантюрные походы, и это звучало так: «Сегодня, Никандра, идем искать синий шарфик» (или зеленую шапку, — код варьировался). Я не помню, правда, чтобы хоть одна ее коллекция осуществилась по-настоящему: желанной домашней оранжереи, например, ей развести так и не удалось, отростки стояли в баночках по всему дому, пуская худосочные корни, семена лежали в блюдечках на мокрых промокашках, обреченно прорастая. Лорка легко меняла увлечения и много раз на моей памяти переходила от одного коллекционирования к другому. Но и лет через двадцать пять, в семидесятые годы, она не оставит собирательских страстей, копя все: иностранные языки, с полдюжины которых изучит без последующего применения; занятия различными видами спорта, что не помешает ей после тридцати рыхло располнеть; мужей, коллекция которых последовательно разбежится или будет растащена подругами; полезные знакомства (нужников), каковые никогда и ни в чем ей серьезно не помогут; импортную одежду, обувь и украшения — они выстарятся и выйдут из моды от долгого лежания; фарфор, красное дерево и припасы: в прихожей ее квартирки взгромоздятся штабеля ящиков с кетчупом, закупаемых оптом через поклонника, ресторанного официанта; на что Ларисе Николаевне, живущей весело, азартно, безмужно, бездетно и безбедно, все эти кетчупы и сапожки-дутики, останется для меня тайной.

Между тем Таня Дрот, со стуком сбросив с колен портфель, вскочила и, резко перешвырнув с груди за спину толстую длинную золотую косу, слезным срывающимся голосом закричала на всю Пионерскую:

— Ну и что ты тут видишь плохого, Пожарова? Да, ходим в театр, да, записываем песни! Да, собираем карточки и программки! Это же культура, если ты знаешь такое слово! Что тут надо разоблачать, что тут может кого-нибудь обидеть?

— Полегче, Дрот, — вмешалась Тома, — это же не ариозо Ярославны! Но все же, Пожароува, уместно было бы разъяснить Дрот, в чем все-таки нежелательность тайного оубщества в условиях вашей коумсомольской группы?

Создавалось впечатление, что Тома, умиряя рыдательный и негодующий крик Тани Дрот, по сути дела разделяет ее недоумение и как бы подыгрывает ей.

— Чем тебе не понравилось это, как ты говоришь, «явление»? — продолжала Дрот уже тише, но все еще плачуще. — Чем оно тебя так зацепило?

— Как гвоздь в фанере, — не удержалась Лорка Бываева, вызывая смешки.

— Дело не в фанере, а в манере, — неожиданно срифмовала Пожарова. — Если хочешь знать, /фот Таня, мне не нравятся здесь тайны, которыми вы все это окружали, что вы близко никого не подпускали и даже завели особенные слова и гербы.

— Гербы — это символы каждого члена ОДЧП! Полумаска — символ Драмы, а поверх нее три дудочки: Опера, Песня и Частушка! Что в них страшного?! Просто… ты завидуешь! — снова повысила Таня голос. — Просто тебя злость берет, что ни ты, ни кто другой до такого не додумался! А тайны — ты же сама их только что назвала безопасными!

— Почти безопасными, — твердо поправила Пожарова.

— Почему почти?! — искривляя плачем свое красивое, считавшееся в 9–I классическим, лицо, выкрикнула Дрот.

— Тише, я уже просила тебя, Дрот, — сказала Тома. — Тайны и гербы сами по себе, ов коз, ничего страшного не представляют. Но тайна и все сопровождающее отгораживает ваше оубщество от остального коллектива, тогда как без тайны ваша уыдумка могла бы служить пользе клэсса.

— Вот именно, Тамара Николаевна, — подхватила Пожар, — они же смогли бы вовлечь в свои культурные дела весь класс, рассказывать о них тем, кто не может ходить в театры и скупать в Союзпечати фотокарточки, прос-ве-щать могли бы и обо-га-щать, — с поучительным рассечением слов договорила она. — А Таня сейчас недаром проговорилась о зависти и злости, которые нас, остальных то есть, берут. Это значит, что в замыслы ОДЧП входило… входило…

— Пренебрежение к клэссу и проутивопоуставление себя коллективу, — выговорила Тома.

Таня Дрот в бессилии опустилась на место, закрыв лицо руками: сквозь ее длинные стройные пальцы поблескивали слезы, просачиваясь наружу и заметно отбеливая чернильное пятно на указательном.

Таня была моей давней любовью, кажется, еще с 4–I класса. Не я одна, весь класс почитал ее образцовой красавицей за канонически правильные, удлиненные тонкие черты, яркие брови, большие синие глаза и золотую косу. Никого не смущали даже строки из «Евгения Онегина», где Пушкин, перечисляя упомянутые черты, составлявшие портрет Ольги, неожиданно категорично заявлял: «Но надоел он мне безмерно». Ведь до этого стояли слова «он очень мил, я прежде сам его любил…». Сам Пушкин любил, а потом почему-то разочаровался— его дело! У нас равной ей красавицы не было! Лишь Танино тело не соответствовало, пожалуй, идеалу. Высокая, только чуточку ниже меня, Дрот и к 9–I осталась ровной и плоской, словно тело ее никак не желало превращаться в фигурку, но при этом не становилось неуклюжим и обломистым, как мое, — напротив, казалось все более хрупким и беззащитным, может быть, немного вялым и медлительным в движениях. Она носила его среди нас осторожно и трепетно, как будто стараясь, подобно Орлянке, быть незаметнее при всей своей заметности. В 6–I мы с ней ненадолго сблизились, даже провожались, точнее, это я провожала Таню до ее дома на Петрозаводской, у самого 18-го отделения милиции. В крохотном милицейском садике мы простаивали с ней часами, прислонясь к серой трансформаторной будке, похожей на высокую надгробную стелу, украшенную круглым железным неразборчивым барельефчиком с какими-то молниями. Таня близко к тексту пересказывала мне роман «Аэлита», книгу, тогда недостижимую, таинственную и откровенно любовную, которую Танина мама запрещала выносить из дому, как редчайшую. Таня вообще много читала, в отличие от меня хорошо учась. Многодневная провожальная «Аэлита», млеющая апрельская теплота, прекрасное оживленное лицо Тани — все это было моим коротким счастьем в последней четверти 6–I и напоминало другое, тоже короткое и тоже апрельское счастье в 1–I, когда я дружила с Орлянкой. Мне постоянно хотелось хвастаться Таней, «Аэлитой», нашей трансформаторной будкой, и как-то раз я не удержалась и проболталась Лорке Бываевой о наших провожаньях. В тот же день Лорка увязалась за нами и у трансформаторной терпеливо слушала финал «Аэлиты», знать не зная, что там в начале.