Лиловые люпины

Поэтому я не бежала в школу, боясь опоздания, а еле тащилась, опоздать-то и стремясь. Голову ломило, после полубессонной ночи, видимо, выглядела я желто — причины пропуска налицо, без вранья.

Я миновала дощатый синий барак Деряпкина рынка, нашу булочную, куда меня посылали из-под палки, тоскливый рыжеватый дом, тянувшийся от Ораниенбаумской до Колпинской, затем низенькое строение с застарелой вывеской «ФУРАЖ» (когда его снесут, в скверике на этом месте долго будет всходить овес), как всегда, прильнула к дверям керосиновой лавки, вдыхая любимый густой, жирно льющийся запах… Булыжники Малого проспекта Петроградской, тогда еще не проспекта Щорса, подвели меня к кривой, круто впадающей в Малый, Большой Зелениной. На углу следовало внимательно оглядеться: тут шла трамвайная линия, трамвай резко выскакивал из-за поворота, и в младших классах, провожая меня в школу, бабушка всегда выкрикивала мне вслед привычную формулу: «Осторожно через дорожку!» За линией, возле Ропшинской улицы, вечно под одним и тем же окном жалась ничейная трехлапая беспородная собачонка, догадавшаяся, что в школу мы несем завтраки в модных у нас тогда оранжевых пластмассовых бутербродницах (чтобы мне купили такую, пришлось выдержать немало семейных битв).

Я остановилась, радуясь задержке, выдала собаке свой бутерброд и, пройдя длинный желтый забор, увидела наконец плоский снежный пустырь, именуемый пришкольным участком, а за ним — школу, простиравшую мне наждачные объятия. Именно наждачные, ибо школу облицовывал черно-серый пористый камень, помесь шлака с бетоном, о который можно было до крови ободрать руку, и именно объятия, потому что школа представляла собой букву «П», правда с короткими, нелепо усеченными ножками, словно тянувшимися мне навстречу. В левой ножке находилось крыльцо главного входа с официальной зеленой доской: «50-я средняя женская школа».

Смутный утренний свет, еле проталкивавшийся сквозь грязные стиснутые стекла дверей, лоснил пол вестибюля и делал его гранит с аккуратно срезанными квадратиками кварцевых вкраплений похожим на серый зельц. Здесь я сдала пальто в гардероб и получила номерок с цифрой на плоской узкой железке, обводящей большую дырку. Я продела в него лямку передника, и он повис у меня на груди. Так делали все наши, — целые дни ходили вот так окольцованные, чтобы не потерять номерков: по словам скандальных гардеробных нянечек, номерок стоил три рубля!

Кругом повисли те пугающие тишина и пустота, как бы ломящиеся в виски, которые ощущаешь, только зная, что повсюду полно народу, занятия начались и ты — единственная нарушительница и опоздальщица. Чтобы не попасться на глаза училке англяза Тамаре Николаевне, сокращенно Томе, бывшей уже два года нашей классной воспиталкой, я быстро шмыгнула в «предбанник», как называл 9–I раздевалку перед физзалом, опять же с моей легкой, точнее, нелегкой руки. Никем, по счастью, не замеченная, я очутилась в тесной комнатушке без окон, мебель которой состояла из двух досок: одна была прибита к стене и усеяна множеством крючков для одежды, а другая поставлена на хлипкие ножки, чтобы служить скамьей. На ней одна-одинешенька сидела Людка Дворникова, мотающая физру вроде меня. Ее темно-русые волосы, подкрученные на нагретом гвозде, мелко-мелко вились надо лбом до самых косичек, подколотых сзади калачиком, и эти дробные волночки придавали ее круглому личику хитренькое упрямство. Концы глянцевитого белого китайского шарфика свешивались с шеи, прикрывая передник и, очевидно, надетый на лямку номерок. С Людкой я не водилась: она, второгодница, держалась взрослее и отчужденнее других, — но обе мы обрадовались друг другу, не одинокие теперь в своем нарушении. Из-за тонкой стены физзала доносились посвистывания спортивного свистка Луизы Карловны, ее резкие командирские возгласы и многоногий шум движения наших.

— Только десять минут физры прошло, Никандра, — сказала Людка, употребляя мое самопридуманное для школы прозвище. Она потянулась, показав из-под шарфика небольшую, сдобненькую фигурку. — Тридцать пять минут еще высиживать, тощища! — Людка с выражением сладкой лени откинулась к стене и неожиданно добавила: — И нацеловалась же я вчера!

— Ноги прыжком в стороны, руки через стороны вверх! — донеслось из физзала. — Хлопок над головой! Иванкович! Почему не слышу хлопка? Плохо позавтракала? Хлопаем, хлопаем! И-раз, и-два, и-три!

Оглушенная внезапной и отчаянной Людкиной откровенностью, я не сразу спросила:

— А с кем… нацеловалась?

— С кем? Да с Альбертом, — ответила Людка, будто я знала, о ком речь.

— А кто он?

— Кто? — переспросила она. — Стиляга, у меня других не бывает.

Она переспрашивала каждый раз. Я давно замечала, что так делают многие, и девочки, и взрослые, чтобы, во-первых, выгадать время и лучше обдумать ответ и, во-вторых, чтобы дать понять вопрошающему, что он задает дурацкие вопросы. А о стилягах я уже слышала. Это были тогда только-только появившиеся молодые люди, которые изо всех сил старались вести себя на заграничный манер и выработали для этого новый, судорожно скрестившийся с нашим бытом стиль, — он сказывался в специальных опознавательных детальках одежды и в особом, небрежном, но замкнутом языке, полном условных названий и странных полуанглийских словечек. Стиляги даже имена свои переделывали по западному образцу.

— А ты тоже стиляга, Людка?

— Я само собой, но только не Людка, а Люси. Видишь, шарфик? Такие носят все стиляги. И еще обязательно — узкий поясок поверх пальто, видала, может, — они пластикатовые, в мелкую дырочку. У меня — беленький, как раз под шарфик. Это — стиль.

— А твой Альберт в каком классе?

— В каком? А ни в каком! Ему восемнадцать, он в ФЗУ, в ремесленном.

— Нак-лоны не сгибая ног на-чали! Ладошки на пол! Ноги прямые, прямые, Иванкович, а не волнистые! И-раз! И-два!

Если бы я была там, чаще всего раздавалась бы «Плешкова», но раз меня нет, беспрерывно будет слышаться фамилия моей Инки.

Так вот, значит, как — Людка целуется с фэзэушником! ФЗУ меня часто стращали дома, оно стало постоянной угрозой, боевым кличем: «Переведем в ФЗУ!» Туда попадали самые неспособные и отстающие ученики, перейти в ФЗУ — неслыханный позор. ФЗУ вообще сыграло в нашем доме роковую роль. До болезни отец работал начальником ФЗУ при ткацком комбинате, и там одна бестолковая фэзэушница погибла, попав головою в станок, после чего директора комбината уволили за плохую технику безопасности, а отцу влепили строгий выговор с занесением, из-за которого его разбил паралич.

— А ты давно с ним целуешься?

— С кем? С Альбертом? Уже второй раз, а знакомы неделю. Это — стиль.

— А где ты с ним познакомилась?

— Где? На Броде, конечно.

— А что это такое?

— Брод? Ты даже Брода не знаешь, Плеша? — Этим прозвищем меня наградили еще в 7-I-м — самый легкий способ сокращения фамилии и подчеркивания ее безобразия; так не меня одну сокращали, Людку Дворникову, к примеру, тоже звали «Дворником». — Брод — это Бродвей, кусок Невского, где все наши чувы и чуваки ходят, а называется так по самой клёвой улице Нью-Йорка.

— Левой, правой, раз, два, три! У швед-ской стенки— стоп! Равняйсь! Смирно! Иванкович, я еще не сказала «вольно»! Руки по швам!

— Люси, а как ты не боишься мне про все это рассказывать?

— Тебе? С тобой бояться о новом чуваке трёкать? Не для меня это слово — бояться. Бойтесь вы, детки, а стиляги не из пугливых. Знаешь, — решительно сказала она, — я, наверно, скоро вообще из школы ухряю.

— Куда, Люси? — ужаснулась я.

— Куда? К Альберту в ремеслуху, он приглашает. Что мне тут с вами делать? Третий год в девятом сидеть? Знаешь, ведь у меня сплошные пары. У тебя хоть по литре пятеры. Школка — это не стиль.

— Люси, а что твоя мама скажет?

— Ма-а-ма? — удивленно протянула Люси. — Ну, скажет, мол, одной такой, как она, больше, одной меньше, велико дело. Ей же лучше: не буду у нее монету на каждую ерунду клянчить — разве это стиль? Хватит, побыла я бэби, пора и свой танец в жизни сбацать. В ремесленном все-таки зарплата. Да если мама что, я вообще из дому сдеру, и ай лав ю вери-вери. Альберт меня на великую стройку Волго-Дона с собой возьмет. Колоссально, а? Не стиль, скажешь?