Арктическое лето

И вдруг Морган успокоился. Теперь с совершенной отчетливостью он понимал, что его друг умирает. Он также знал, что сам переживет этот удар.

Откуда пришла к нему такая душевная стойкость? Три года назад, когда Мохаммед впервые заболел, Морган впал в настоящую панику. Боялся он не столько того, что его друг потеряет жизнь, сколько того, что он, Морган, потеряет друга. Теперь же, когда подобная перспектива стала очевидной, она не разбила его сердце.

О будущем он не помышлял. Более разумным и полезным было посмотреть на происходящее практическим взглядом. Деньги облегчат участь Мохаммеда, а их Морган способен дать – хотя и в ограниченном количестве. Обстоятельства Мохаммеда были плачевны – нет работы, никакого дохода, никаких сбережений. Его жена и кое-кто из ее родственников зависели от Мохаммеда, а собственная его дочь тоже была больна и находилась в больнице. Дома Морган имел достаточно денег в банке, чтобы можно было ухаживать за Мохаммедом в течение полугода, а может, и целого года.

Но Морган не хотел посылать сразу крупную сумму, что, как он полагал, сразу же будет истрачена. Гораздо более разумным представлялось найти в Египте надежного человека, который возьмется выдавать Мохаммеду и его семье ежемесячное пособие.

Что нужно было сделать еще, притом срочно, – отвезти Мохаммеда в Каир к специалисту. До сих пор Мохаммеда пользовал местный доктор, шарлатан и вор. Но Морган не знал ни одного подходящего человека, и единственное, что он мог сделать, – обратиться к кому-нибудь из своих соотечественников, живущих в Египте.

Морган отправился в Александрию. Он отсутствовал неделю, но, когда вернулся в Мансурах, то знал имя человека, который поможет ему с выплатой пособия. Джерард Лудолф, помогавший ему в работе над книгой по истории Александрии, был счастлив оказать услугу Моргану. Морган также нашел в Каире врача, специализировавшегося в чахотке, и договорился с ним о приеме.

Пухлый и округлый, доктор являлся воплощением хорошего аппетита и здоровья. Морган представил Мохаммеда по имени, и ничего больше не было сказано. Когда осмотр закончился, доктор обратился не к Мохаммеду, а к Моргану. Но еще до того, как он заговорил, печальная новость отобразилась на его лице.

– Боюсь, это именно то, чего вы опасались, – сказал врач.

– Что-то можно сделать?

Врач покачал головой.

– Очень немногое, – сказал он. – Болезнь зашла слишком далеко. Дело нескольких месяцев, а может быть, и недель. Мне очень жаль.

Казалось диким, что они обсуждают такие вещи, сидя в самой простой комнате, в самый обычный день. Даже Мохаммед, по-видимому, был не особо озабочен и самым внимательным образом застегивал свой костюм на все пуговицы.

Поэтому Моргану показалось вполне естественным осторожно спросить:

– А будет ли там… То есть будет ли он сильно страдать?

– Не обязательно, – ответил доктор.

Исчерпывающим этот ответ назвать было нельзя, и оглушенные его безразличием, друзья молча отправились в гостиницу. Каждый погрузился в собственные мысли. Через некоторое время Морган протянул руку и тронул Мохаммеда за плечо.

– Все это не имеет значения, – сказал Мохаммед. – Я думаю, он ничего не понимает.

– Наверное, ты прав.

– Он говорит, что это чахотка, но он ничего не понимает, – продолжал Мохаммед. – Мой врач в Мансурахе…

И он начал рассказывать о том, что говорил ему шарлатан, и в этой истории шел разговор о деньгах и много было надежды…

– Конечно, – сказал Морган, когда Мохаммед закончил. – Ты молодой, у тебя есть силы. Ты поправишься.

– Да, – ответил Мохаммед. – А если нет, это тоже не имеет значения.

* * *

Через три недели пришло время уезжать. Мохаммед проводил его до станции в Каире, и, пока они ехали в экипаже, Морган что-то рассеянно бормотал по поводу посылки, которую пришлет, где будут лекарства, одежда и консервированная еда. Так было проще – говорить о планах, но не о чувствах, и Мохаммед остановил его.

– Давай не будем ни о чем говорить. Разве что о том, что скоро ты увидишь свою мать. Передай ей от меня поклон. А когда увидишь миссис Барджер, тоже поклонись ей от меня. И когда увидишь Беннетта…

Мохаммед называл имена и семьи, входившие в жизнь Моргана, хотя сам никогда с ними не встречался.

На станции царили обычные хаос и смятение, но они нашли свой поезд. В купе стояла полная тишина, и в ее сердцевине двое задумчиво сидели рядом друг с другом.

Как ни странно, но им казалось, что расстанутся они еще не скоро.

Мохаммед мягко тронул Моргана за руку и, когда тот поднял глаза, сказал:

– Я тебя люблю. Больше мне нечего сказать.

– Да.

– Я выйду, помашу тебе оттуда.

– Нет, я тоже выйду, и мы попрощаемся на платформе.

Снаружи было шумно и людно, и Мохаммеда отвлек разговором кто-то из его знакомых, поэтому он не сразу расслышал то, о чем его попросил Морган.

– Что? – переспросил он.

Морган хотел как можно лучше запомнить лицо друга, а потому повторил:

– Сними очки.

– Зачем?

– Без них ты гораздо красивее.

– Нет! – раздраженно мотнул головой Мохаммед.

Почти сразу, как показалось Моргану, поезд тронулся, и ему пришлось бежать к своему вагону. Он выглянул из дверного проема, посмотрел назад, и только теперь его пронзила боль. Он знал, что уже никогда не увидит друга – разве что в своих воспоминаниях да на фотографиях. Но Мохаммед уже отвернулся.

Глава седьмая

Поездка в Индию

Во время первой поездки в Лондон Морган столкнулся с Вирджинией. Он пребывал в угнетенном состоянии, никакой цели перед собой не видел, а потому с радостью согласился отправиться с ней в Хогарт-Хаус.

Ему стало много лучше после того, как он провел некоторое время с Вулфами в Ричмонде. Он пробыл дома всего пару недель, но уже почувствовал неприязнь к обычной английской жизни и оплакивал потерю, которую не мог назвать по имени. Он терял не только Мохаммеда, чья неизбежная смерть была, по сути, уже свершившимся фактом; он тосковал по Девасу и магарадже, а также по Масуду. Моргану на несколько мгновений показали тех «Морганов», которыми он мог бы быть, а потом лишили возможности ими стать.

Выразить отчаяние словами было невозможно. Страх отнял у него все силы – настолько, что он утратил способность говорить и писать. Вместо этого он произносил наполовину бессмысленные фразы о своей матери или Бапу-сагибе, а когда его спрашивали о жизни во дворце, единственное, что он мог вспомнить, были воробьи, летавшие по комнатам.

– Иногда я на них кричал. Один сел на электропровод и попался. Висел, пока не смог разжать лапку, а потом улетел.

Последовала минута тишины, во время которой все, несколько смущенные, смотрели на Моргана. Не желая того, Морган создал образ самого себя – маленькое беззащитное существо, подвешенное за лапку.

Это было самое трудное возвращение домой – труднее даже, чем когда он вернулся из Египта, с войны. Он замкнулся и отдалился от друзей. Люди привыкли к его отсутствию. Даже Лили оживилась только на мгновение, а потом вновь принялась рассуждать о чем-то предельно абстрактном да скорбеть по поводу своего ревматизма.

Его же собственные мысли витали далеко – в прошлом, а может, в каком-нибудь теоретически прозреваемом будущем. Морган чего-то ждал, хотя и не знал чего. Конечно же, Мохаммед умрет, но это ни на йоту не изменит английского бытия Моргана. Возможно, он думал о книге. Хотя, по правде говоря, не открывал ее уже несколько месяцев.

На прошлой неделе он пошел на важный, пусть и импульсивный поступок, желание совершить который зрело в нем долгие месяцы – в Харнхэме, в камине, он сжег все свои эротические рассказы. Они копились на чердаке годами, написанные в лихорадочные минуты, когда требовалось не столько выразить, сколько возбудить себя. Теперь такое возбуждение казалось ему скорее препятствием, чем путем к освобождению – в Девасе Морган осознал, что страсть может забить, заглушить каналы, связующие его с миром и искусством.