Гомицидомания

Ответ. Я ищу его в каждом лице.

Я помогу тебе умереть, ведь ты всё равно окажешься в земле; от моих рук или нет. Кто «ты»? Я не знаю, с кем говорю. У меня всегда идёт диалог с кем-то. К кому я обращаюсь? У всех тел много голосов в мыслях? Дамьян. Ян. Дэмиан. Кто это?

Я оклемался от безумия и перестал бить стены кулаками. Сел на кровать с зелёным постельным бельём, — застиранным и посеревшим, вытер об простынь сочащуюся с пальцев кровь. Обои в ромашки теперь с красными каплями и вмятинами. Бей я сильнее, эти картонные стены бы проломил насквозь. Жалкий я и жалкая комната с осыпающейся от старости мебелью. Тут изолятор на четверых, мрачно, будто все забыли об этой тюрьме в ромашек.

На потолке дыра от люстры: сняли, ведь заключённые вешались на ней. Висельники. Улыбающиеся. Кому? Смерти.

Я и сам хочу на эшафот. Или ту былую люстру. И улыбнусь ей. Кому? Смерти.

В душе, кишащем мокрицами и тараканами, я нашел одноразовые бритвы. С пустой головой, неосознанно, открыл, вытряхнув высохших мошек, застрявших в давно нестерильной упаковке. Как в трансе, не видя, что творю, я переломил пластик зубами, порезав губу. Лезвие упало на пол — грязный, пожелтевший от старости линолеум, криво обрезанный у основания унитаза. За ним инсулиновый шприц покрывался паутиной. Я прав был о нарике. Тут кололись эти обдолбыши.

Впервые за многое время бритва не хотела резать других — только меня. Это и есть послевкусие любви? Я прижал лезвие к запястью и решительно прорезал плоть. Раскрылась красным бутоном рана, сверкнули сплетения сухожилий, и пальцы дёрнулись в ответ сами. Согнулись деревенело и резко. Я разжал пальцы, но мизинец не отозвался. Убогое тело, слабое. Оно сломалось, стоило немного испытать его. Я насильно согнул палец второй рукой, и понял, что вижу, как тонкая нитка сухожилия, одна из четырёх, усиленно пыталась согнуть мизинец. Но, перерезанная почти насквозь, жалобно дёргалась, не имея силы над осиротевшим пятым пальцем.

Проще было бы отсечь брак, но я забыл об этом, увидев шею в заляпанном зеркале. Свою шею. Длинную и пульсирующую. Я хотел тогда быть своей же жертвой. Узнать, каково это, когда ножи застревают в тугих мышцах, прорезают твёрдый кадык и лишают дыхания. В последний момент я понял, что даже такое ничтожество, как я, трусит от небытия. А если там не так сказочно, как мне рисовало воображение?

Если я так и останусь пленником себя? Если разум не исчезнет, но останется страдать и «болеть»? Вечная, нескончаемая мука. Я опустил лезвие, а когда наваждение иссякло — выбросил в унитаз и смыл: мое самовольное тело и само могло убить себя, если бы я всецело не избавился от сраного куска металла.

Мне было бы всё равно, но слабость от кровопотери добавила забот: порез на запястье обливался кровью. Я уже не замечал литры крови во время убийств, так что залитые красным раковина и пол не напомнили мне, что нужно бояться за жизнь. Она, эта горячая кровь, повсеместно рядом со мной, я её не замечаю. Это как татуировка: забываешь, что носишь, а потом вдруг поражаешься тому, что она есть, и как прекрасна. Эта сардонически улыбающаяся рана вынудила меня наложить жгут и повязать какой-то смердящей ветошью.

Стянул пониже рукава водолазки и замер на месте: ткань пахла парфюмом Милы. Я помнил вишню и миндаль на её шее. Стало паршиво, будто я потерял что-то дорогое. Не мобильник, не портмоне, не машину, не любимый нож, а такое как… смысл. Его и раньше не было, я делал что-либо просто так, без явных намерений, но сейчас… Нашёл, даже подумал, что могу иметь место не только больного маньяка, но кого-то более значимого. Хоть для кого-то.

Нашёл и так быстро потерял. Стало пусто, я замер в отчаянии. Мы ведь ещё увидимся?

В хлипкую дверь постучали. Я открыл.

— Эй, придурок, — не жалея слюны, наехал обрюзгший мужик с засаленной башкой и мутной мордой, — ты хули по стенам долбишь?!

— Иди нахуй, еблан.

Конечно, этот мир и его мерзкие жильцы понимают лишь язык кулаков и мордобоев — он втолкнул меня в комнату и ударил в висок. В иной раз я бы не пропустил удар.

Не помню, что потом. Наверное, я умер? В той жалкой «Клеопатре», под дырой от люстры. Не знаю, может, и не висели под ней тела. А, может, и висели. Качались, едва касаясь пальцами ног перевёрнутого табурета. И улыбались. Все они улыбаются смерти.

Я бы улыбался.

***

Ночь снаружи, свежая и холодная. Я любил ночь, но когда очнулся расстроился. Думал, что наконец понял, каково небытие. Встал и покачнулся — должно быть, этот обмудок не пожалел сил для меня.

— Ну, сука, — рухнул я на комод, поднимаясь, — я тебе хер отрежу.

Я не знал, где он поселился, и не помнил его лица, но отчего-то уверенно плёлся по коридору, держась за стены. Я не Холмс, но дедуктивный метод дал свои плоды: вероятно, он с этажа надо мной, ведь живи он через стену, то пришёл бы мгновенно, без задержки в десять минут. «Клеопатра» в три этажа, а под моими ‘владениями’ как раз вестибюль.

— Тук-тук, — ударил я в дверь, услышав знакомый голос.

— Идите в пизду, уебы!

Вот он, выстрел для рывка, удар плети для движения, взлёт красного знамени для быка. Слишком уныло описывать смерть этой блохастой псины. Недостойно даже точки.

Но плавящаяся кожа его прижатой к плите морды позабавила меня ненадолго. И шприц в глазу. А я всегда думал, что глаз вытекает, если его проткнуть. Я несколько раз воткнул иглу в его лицо: один раз попал в нёбо, и шприц застрял, оттого пришлось ударить по зубам, чтобы канюля отскочила, и мужик проглотил иглу.

Настроение, казалось, чуть приподнялось. Но я так и не нашёл ответа, не знал, что делать. Потому просто ушёл из этого смердящего карцера. Никуда.

Я бы так и прошёл весь город, если бы не одинокая девушка, бредущая гордо вперед. Кто из нас с ней виноват, что она умрет этой ночью? Я или она?

Я нагнал ее и заговорил, будто мы были давно знакомы:

— Хорошая ночь, я даже наслаждаюсь. — Я окинул взглядом небо. Удивительно, но луна впервые скромно показалась мне. Даже ревностно, что и эта незнакомка успела увидеть ее свет.

— Да, луна давно не выглядывала. Не англичанин?

— Я рад ее видеть. Серб.

— Мне тоже радостно. Эта ночь красивее многих, которые я видела.

— Часто ты ночами бродишь?

— Всегда.

— Ночью хочется жить.

— Ночью легче дышать. — Она достала сигарету и закурила, не вынимая ту из зубов. — Будешь?

Я молча согласился, подцепив сигарету из пачки красного Мальборо. Девушка услужливо, но внешне крайне равнодушно чиркнула спичкой у моих губ. Забавно, но и хмурый дождь тоже захотел покурить с нами. Я заметил тату в виде нацистской свастики на ее грудине.

— Что бы ты делал, — тихо начала она спустя минуту молчания и созерцания скрывающейся луны, — если бы мир умирал?

— Он уже давно мёртв. — Я затянулся. — Ну, радовался бы.

— Я бы тоже радовалась. Мне жаль, что мы существуем.

— Жаль перед кем?

— Не знаю. Перед планетой?

— Смешно.

— Да. — Она умолкла. — Так паршиво понимать, что нельзя быть счастливым. Остаётся только смерть. Тогда зачем все это? Откуда взялась жизнь? Почему мы? Почему я?

— Почему меня окружают такие, как ты?

— Как я? — удивилась она, выбросив бычок в лужу.

— Больные.

— Ну а что ты ожидал, увидев девушку, гуляющую ночью в одиночку? Не испугавшуюся парня с кровью на одежде?

Я оглядел себя, усмехнулся:

— Понятно. Самоубийца?

— Вроде того.

— Как ты понимаешь, что несчастна?

— Я просто не хочу быть здесь. Кажется, что вот-вот меня не станет. Но в то же время я жду этого со счастливым предвкушением. Счастье в несчастье.

Я впервые посмотрел на ее лицо. Бледное, как у Милы, но угловатое и очень мудрое на вид. Наверное, она красива. Наверное, даже жаль, что сегодня ее не станет. Она не смотрела на меня, и я почувствовал себя уязвленным. Думает, что я не стою ее взгляда? Думает, она лучше? Я разозлился.

— Расслабься, — вдруг требовательно сказала она.