Гомицидомания

Меня не беспокоило, что это тело было изможденное; абсолютно плевать, если его собьёт машина, если пристрелят. Ему больно, холодно, голодно, но это лишь сосуд для больного меня. Я ненавидел это тело, ведь оно чувствовало каждый удар по спине, оно подводило, теряя равновесие в неподходящий момент. Это тело. Моё тело. Я хотел уничтожить его, как оно уничтожало меня. А кто тогда я? Где находится центр меня? Тело сгниёт под чернозёмом, но где буду я? Мысли, чувства, воспоминания? Смерть тела и есть конечный путь?

Я осмотрел руки: когда-то я пытался умереть. В шестнадцатый день рождения, когда вместо подарка и объятий мать пыталась напоить меня отбеливателем. Тогда я в последний раз рыдал в подушку, а после схватил канцелярский нож и испластал руку в мясо. Я бы умер тогда, если бы Яна Милетич через окно не увидела, как я подыхаю в луже своей крови. Она вызвала медиков и меня залатали, а один из тех врачей обнял меня и так искренне попросил не делать себе больно и никому не позволять делать того же. Он тоже был молод, и я благодарен ему за доброе сердце. Ведь именно после его слов я убил мать.

Она делала мне больно, и я отомстил за свои шрамы. Шрамы в душе, на теле, в психике. Тот врач отдал мне свой крестик и попросил его хранить. Этот кулон был со мной уже восемь лет. Как напоминание о том, что тогда я сошёл с ума. Добрые намерения того парня стали последней каплей, взорвавшей дамбу. Неотвратимо.

Я истерзал и Яну, потому что понял, что получал удовольствие от чужой боли. Все должны были страдать, всем должно быть больно, как было больно мне. Я хочу отомстить миру и жизни за всю эту инфернальную боль. Меня ненавидели и презирали, и теперь я волен делать то же самое. И корни идут от Снежаны и Йована Костичей. Мои поверженные враги, каратели, мучители. Я их вырождение, полное гнева и ярости. Я понял в тот день, что резать других, а не себя — моё призвание. Моя миссия. Моя мечта. Бритва тогда перестала просить перерезать себе горло, но стала вопить о казни других.

Станок. Я очнулся, заметив его на полке. Новый, ещё в пластиковом футляре. Я провёл ладонью по челюсти и понял, что колючий. Глянул вниз — яйца тоже обросли белым кустом. Пришлось одолжить бритву и пену. Я любил и очень ценил чистоту. Почти перфекционист и педант. Любил чистую одежду, преимущественно белую, и чисто вымытое тело, волосы. Часто я был весь в крови, но это исключение, кровь для меня никогда грязь. Я готов был купаться в ней, пить её и кончать от аромата очередью из дюжины оргазмов.

Я дочиста выбрился и вымылся, собрался выходить, но увидел на батарее белые трусики Милы. И вспомнил, почему не смог уснуть этой ночью.

3:08, СУББОТА.

Я поцеловал её. Вкус сладкой крови Милы, я его не посмею забыть. Моё солнце, как она прекрасна. Я влюблён в её существо, полностью, без остатка. Она коснулась моей груди, и там прожгли кожу искры. Я не сдержался и посадил её на себя, обвивая руками талию.

Странно, что она продолжала плакать, исследуя льдом пальцев мое тело. Я был убежден, что ее нутро пылало, что она ждала этой близости, но я чувствовал соль на покусанных губах. Кровь и слезы. Мила все тянулась к моей шее, старалась коснуться кадыка и крепче схватиться, как бы боясь, что я уйду. Или она хотела убить меня.

Я был дерзок, запустив руку под ее футболку. Колючие скалы позвоночника стали клавишами для моих пальцев, а Мила сильнее прогнулась. Моя кошка. Все женщины горячие меж бедер, но ее огонь мог прожечь даже меня.

Тот поцелуй как восьмое чудо света. Лишь поцелуй, но оба мы покинули Землю в ту минуту, оба попали в Эдем. Рай для нас была та ночь.

Я тоже заплакал внутри. Так странно было быть счастливым.

Она оторвалась от меня, вскинув голову и тяжело задышав. А когда она посмотрела на меня, то я увидел смесь эмоций: тревогу, возбуждение, страсть и неверие. Мила не верила мне, боялась, что я причиню ей боль. Готов был отдать голову под гильотину, что быстрее убил бы себя. Мой свет, я не смогу его потушить.

Она отвернулась, заглядывая в окно. Словно дождь мог помочь что-то сказать. Я редко понимал людей, этих тел из мяса и дерьма, но понял её сомнения. В себе, во мне, в моменте.

Я уложил Милу себе на грудь и крепко обнял. Ведь не имел права на то вожделенное соединение тел. Не имел права брать силой. Должно быть, она расслабилась: её худенькая нога упала мне на таз. Бедром я ощутил её наготу под задравшейся футболкой, и той бесстыдной наготой она прижалась к моей ноге. Она была там адски горячая и мокрая; у меня не могло не встать. Она быстро уснула, потому не получилось уйти и спустить в туалетную бумагу — не хотел прерывать её спокойный сон.

Вот и потерянные трусики — на батарее в ванной, постиранные на руках обычным мылом. Я вспомнил её жар на себе, и член вновь встал, неудовлетворённый ночью. Холодную воду я выключил и принялся дергать орган любви и жизни. Представил, конечно, как брал Милу сзади, чуть сжимая её горло. Она такая маленькая и худая, что походила на ребёнка рядом со мной. В экстатических фантазиях чётко слышались стоны, и я наконец увидел, как ее лицо полнится эмоциями. У нее была безупречная улыбка, но она не улыбалась. Я видел всего единожды. У нее красивые серые глаза, но они стеклянные и неживые. Я никогда не видел других.

Я кончил в стоковое отверстие, в последний раз представив ее: такую светлую и маленькую, прыгающую на мне, как сумасшедшая бестия.

Я мы бы продолжать сочинять порнофильм в голове, но в дверь забарабанил Ричард, крича глухо через стену:

— Откройте дверь! Мне срочно нужен унитаз!

— Ричард, это Дамьян, что случилось? — Я натянул на мокрый торс белую водолазку, та упорно скрипела, не желая налезать.

— Да блевану я сейчас, еб твою мать!

Я и правда услышал его рыгающие позывы прочистить желудок от той гадости, что там скопилась за вчерашний день: курица, помидоры, картофель, кабачки и крепленое вино. Старым алкогольная интоксикация давалась сложнее, когда молодым хватало лишь стакана ледяной воды.

— Выхожу, терпите, а если никак, то в горшок с той высохшей веткой прочистите.

— Это пальма, парень. Давай быстрее, иначе сам будешь паркет драить, как матрос!

Я уверен, что Ричард слышал, как я несдержанно посмеялся над ситуацией; а когда вышел, то он рванул к унитазу так, будто ему был вовсе не полтинник, а не более двадцати. Блевал он, обливаясь слезами, истошно и насыщенно, так, что весь унитаз наполнился желто-красной жижей с кусками курицы и шкурами помидоров. Пахло кислым молоком и забродившим вином.

Я привык видеть грязь, блевотню и дерьмо: каждый второй труп обделывался в штаны, когда я прорезал мышцы шеи, а некоторые от страха блевали прямо на себя. Мерзкие создания, тошнотворные и омерзительные. Я презирал их. Сильных и слабых.

Я сел на кухне у окна, чтобы снова покурить. Вышел краснощекий Ричард с мокрыми глазами, сел рядом на кухонную тумбу и тоже закурил.

Спросил, вытерев рукавом слезу:

— Как спалось?

— Я не смог уснуть. Бессонница.

— Просто лежал что ли?

— Ага. Только Мила в ухо сопела без задних ног.

— Вы любовники или как?

— Не знаю. Мила говорит, что друзья. Наверное, так.

— Ясно. А ты мою дочь… ну, знаешь, спал с ней?

— Нет.

Его будто расслабило. Заулыбался.

— Я берег ее, иногда лупил, чтобы с парнями не гуляла. Проституток много, а девственниц ценят. Хорошо воспитал — она никогда за свою подростковую жизнь не дружила с парнями и не скакала на них, как шлюха.

— Били за влюбленность? — хмуро переспросил я. Это гадко: прикладывать руки, когда было можно объяснить. Не бей ты ее, идиот старый, то, может, у неё бы уже давно была счастливая жизнь. — А для чего?

— Ну как, — затянулся он, — чтобы знала, что себя хранить надо. Ее никто не возьмёт в жены, если она «бракованная».

— О свободе мысли и чувств вы, видимо, не знаете. Можно принять ваши действия за истязание.

— Тьфу, какие истязания? Воспитание, и только.