Гомицидомания

Я психолог, но не могу помочь себе. Тренеры не играют?

Видимо, я начала отрубаться, ведь не заметила, как двое мужчин сели на диван с бутылками вина в руках и довольные от хорошей беседы. Папа пожал Яну руку, но я не слышала, почему. Я предполагала, что выглядела, как бесформенная куча кожи и костей с чуть приоткрытыми глазами, живая и мёртвая одновременно; сгорбившаяся, посеревшая, убогая. Они не обратили на меня внимание. Гадкое чувство — я жила с ним от рождения.

— «Они даже не позвали меня смотреть фильм», — подумала я, пока под подъязычной костью начинало свербеть и давить. Понимание собственной ненужности взвыло, и я почти воткнула те блестящие ножницы в своё горло, такая же невидимая и забытая, как солдаты на поле боя. Я даже дернулась, с некоторым возбуждением представив, как брызгала горячая кровь меж грудей и слипалась в пальцах. Как они мчались ко мне, чтобы спасти, а я была уже мертва. Как кричали мольбы о воскрешении, как обливались слезами и трясли меня за холодную руку, а неживая голова болталась от их движений, уперев взгляд в лица.

— Оф, ты не спишь что ли? — удивился отец. — А мы подумали, что ты так устала, что уснула снова. Не хотели тревожить.

— Будешь смотреть «Пилу»? — спросил Ян. — Это моя любимая франшиза.

— Неудивительно, — тяжело поднимаясь, ответила я. — Нет, я спать.

— Я с тобой? — приподнялся Ян вслед за мной.

— Что?

— Спать с тобой буду?

— Не знаю. Можешь тут лечь, на диване. У папы есть кровать в мастерской, он там всегда спит.

— Я хочу с тобой.

Я безразлично кивнула и побрела спать.

Тошнило, но кислые слюни я глотала, приказывая телу держаться. Я боялась блевать, когда могла — держала в себе, а иногда сквозь страх и рыдания позволяла желудку вывернуться.

— Дамьян—

У Милы хороший отец, не как мой. Ричард говорил со мной, как с человеком. Он говорил со мной.

Ему не очень нравился фильм, который я предложил, но я же с упоением ждал новых сцен пыток и смертей. Я боготворил Джона Крамера* еще с детства, может, он даже как-то повлиял на меня тогда. Когда я убил мать, то, помнится, в голове было месиво из кадров этого фильма. Я тогда впервые понял, что в реальности убийство красивее. Оно пахнет металлом, а чужая кровь греет пальцы.

Мила. Она ушла, и в гостиной стало безжизненно. Ненавижу, когда её нет; точно та пуповина, скользкая и красная, натягивалась между нами. Она выпила литр вина за полчаса и вырубилась, я жалею, что не проследил. Она предложила лечь одному. Мила не хотела меня видеть? Я хочу её понять, но она была закрыта.

Ричард начал клевать носом, и я отвёл его в мастерскую спать. Я не стал разглядывать эту комнату, как бы сделала Оф, и ушёл. Оделся, взял перочинный нож и закрыл за собой дверь.

Ночью Лондон чёрный, мёртвый. Лил дождь. Это хорошо — смыл бы следы моей полуночной жатвы. Я неплохо говорил по-английски, в школе усердно учил все предложенные дисциплины. Также учил и немецкий, но не так активно. Мне нужны были деньги, и много. Где бы я был, если бы хотел потратить кучу зелёных? В ресторане, в борделе, в казино, в мэрии.

Я запрыгнул в такси и попросил ближайший стрип-клуб, тот, что престижнее. Я поехал бы и в казино, но возможность посадить на себя бабу прельщала больше. Водитель такси потребовал деньги, и я быстро ткнул ножом меж его шейных позвонков. Будь нож длиннее, прошёл бы насквозь, блестнув красным остриём под дергающимся кадыком. Таксист захрипел, а изо рта на подбородок полилась кровь, булькая и надуваясь пузырями на уголках рта. Он затрясся и глупо завозил пальцами по шее. Агония. Когда уже переступил грань, и не выживешь. Смотришь фильм, снятый на реальных событиях, где ты — главный герой и злодей в той шутовской драме.

Я достал его наличность и ногой вытолкнул на соседнее кресло. Сел за руль и увёл машину к Темзе, недалеко от клуба, куда лежал мой путь. Скоро не было ни машины, ни водителя — сгинули среди рыбы и водорослей. Пришлось пешком пройти до заведения и заплатить громиле у входа половину того, что я забрал у трупа. Сочные бабы порхали — ночные бабочки — по клубу; на бёдрах чулки и короткие шорты, а на сосках наклейки с красными сердцами. Длинноногие, стройные, блестящие от жары и света софитов.

Я прошёл к бару и заказал пару шотов. Выпил и, проталкивая жирных мужиков у сцены с шестами, прошёл к голым танцующим телам. Только телам: я не воспринимал людей, как человека разумного, о чем твердили учебники биологии. Тела, набитые дерьмом и мясом. Я ненавижу всех и каждого. У той, что с венецианской маской на лице, больше всего денег под резинкой чулков. Я хотел именно её; это тело самое привлекательное.

Мне пришлось долго ждать, пока она закончит тот похотливый танец. Я нагнал её у каморки с табличкой "Гардероб. Только для персонала". Взял за руку и сказал:

— Я хочу тебя.

— Молодой человек, вам сюда нельзя! — строго отчеканила она, выдергивая кисть.

— Мне все можно, — улыбнулся я и схватил ее за талию, подкидывая на правое плечо. Конечно, она начала бранить меня и бить кулаками по спине. — Лучше не дергайся, иначе прямо тут зарежу, как свинью, шлюха.

— Ты, подонок! Отпусти меня, слышишь?! — Она ударила локтем в мой затылок, и пришлось случайно ударить ее безмозглую голову об стену. Проститутка обмякла, и я преспокойно прошёл куда-то вглубь коридора.

— «Ебать, где я?» — подумал я недовольно, разглядывая дверь в помещение в конце этого темного тоннеля. — «Хоть бы табличку повесили, а, бараны».

Я тихо толкнул дверь, и понял, что попал и выиграл одновременно: система видеонаблюдения с пятью мониторами и один грузный охранник с пистолетом в кобуре под рыхлым брюхом. Я посадил путану в угол и скользнул в царствие надзирателя-похитителя-пончиков, от своей же шутки заржал и привёл охранника в действие: он схватился за пистолет и навёл прицел на меня. Какой я придурок. От его лица, такого серьезного и злого, я почти заплакал с накатившего смеха. Со стороны картина выглядела, должно быть, презабавно: захлебывающийся смехом преступник, хватающийся за живот, на мушке у обрюзгшего охранника с лицом, похожим на тот самый пончик.

Я не умею контролировать свои эмоции. Иногда накатывало что-то, что я называю «истерия»; это процесс, временно лишающий меня всех чувств, как паралич или вроде того: будто разум вырубался, и я оставался в темноте своей головы. А когда приходил в порядок, относительный, конечно, или, по-другому, когда снова включался свет, то часто видел, что был в сознании все то время и что-то делал. Убивал, да. Или с кем-то говорил. Оставались только клочки из того, что я помнил. Меня это больше не пугало, но вот Мила пару раз видела мою сбоившую систему и явно терялась. Именно в такие моменты просачивалось в мир мое безумие, которое контролировать я не в силах. Света нет.

Вот и тогда, стоя на прицеле у хряка, я остался в темноте своей головы, перестал чувствовать, что смеялся, наверное, теперь охраннику предстал другой мой вид — оскал, как улыбка Глазго.

Перестал чувствовать, что держался за живот в смехе — охранник увидел, должно быть, как я с нездоровой эмоцией схватился за нож.

Мне оставалось гадать, кем я был во второй своей ипостаси. Той самой, из-за которой меня звали маньяком и серийным убийцей. Для меня это как время без света и ясности, а со стороны — проявление безумства и кровожадности. Но нет, это не раздвоение личности. Я один здесь, в этой голове. Просто впадающий в агрессивный аффект.

Я сам хотел убивать, сам отрезал ноги тем телам, ломал молотком их кости, вбивал под ногти деревянные щепки; сам отрезал вонючие прелые мошонки и доставал, как подарок на Рождество, горячие кишки.

Это хобби, у меня на это встаёт. Я кончаю, и, если успеваю достать член из штанов, то прямо на их тела. Сам или во время «истерии» я — есть я.

Отдаленно, будто через вуаль, я видел, как хряк с пистолетом завалился на клавиатуру, и мои руки разрезали его жирную шею; действительно, как свинье на скотобойне резали тесаками сонную артерию, пока та дёргалась и плакала. Я убил ее родича. Я зарезал охранника. Кровь полилась на черные клавиши со стеревшимися буквами. Густая и темная, полная гематокрита.