Страница 50 из 88
– Да, свет мой, батюшка… – пролепетала она, похоже, судорожно гадая, чем провинилась на сей раз.
– Про Хозяйку знаешь? – понизил голос Матвей Палыч. Говорить о Ней громче ему было, мягко говоря, боязно.
– Хозяйку? – переспросила глупая служанка. – А… про кикимору?
Бугристый кулак, немногим меньше ее головы, врезался ей прямо в нос, отбросив на добрых два шага назад, к столу. Матвей Палыч одним прыжком покрыл это расстояние и с размаху впечатал твердую ладонь служанке в ухо, опрокинув ее на лавку.
– Только посмей еще так сказать, паскуда, – убью! Говори, что знаешь про Нее, ну?! С самого начала, как есть говори!
Несколько секунд Апрашка сипло пыталась отдышаться, зажимая кровоточащее лицо рукой. Легче не стало, но больше медлить она не посмела. Пошатываясь и смиренно глядя в пол, она завела рассказ. С самого начала, как и требовал барин.
Давным-давно жил в одном весьма удаленном от столицы городе почтенный седой чиновник. По местным меркам он был довольно богат, но значило это не так уж много: не водилось в тех краях ни денег особых, ни славы. Даже старомодных пышных приемов, кроме этого самого чиновника, никто не устраивал. Да и он считал себя к этому обязанным исключительно ради дочери.
Супругу ему пришлось схоронить рано. Должно быть, из-за этого в дочке он совершенно души не чаял. Все восторгался, какой она растет умницей и красавицей, берег как зеницу ока и баловал едва ли не больше, чем мог себе позволить, в том числе и этими самыми приемами, или, как он сам обычно их называл, балами.
Именно такой бал и стал в свое время предвестием конца.
Началось все, как водится, с прибытия юноши. Он был единственным ярким пятном в композиции, с каждым годом все более напоминающей натюрморт. Черноглазый и чернобровый, он и во взгляде, и в фигуре имел какую-то особую стать, какой не было, пожалуй, ни у кого другого в этом городе. Приходил он без приглашения, но ни остановить, ни выставить его не смел даже хозяин приема, лишь изредка бросавший на незваного гостя взгляды, полные дурного предчувствия.
Разумеется, его не могла не заметить хозяйская дочка, как и он не мог не заметить ее. Она наблюдала за ним украдкой, когда думала, что он не смотрит, а он, в свою очередь, приглядывался к ней. Он был охотником, а она – добычей. И, как это обычно бывает у хороших охотников, добыча до последнего не подозревала, что ее держат на мушке.
Пожар в девичьем сердце вспыхнул еще до знакомства. Юноша, которого звали Павлом, не мог этого не замечать. Не прошло и месяца, как он явился на порог с парой мрачных ребят помоложе, сверкая кривой усмешкой и самоуверенностью.
– Я не прошу руки вашей дочери, – прямо заявил он в лицо несчастному отцу. – Я не прошу. Я ее забираю.
– Через мой труп! – выплюнул тот в ответ, не в силах скрыть предательскую дрожь в голосе.
Усмешка на лице Павла стала шире. В последнюю секунду девица, робко прятавшаяся за отцовской спиной от внушающего и страсть, и трепет ухажера, увидела, как руки непрошеных визитеров тянутся к перевязям с пистолетами.
– Я согласна! – негромко выкрикнула она, невесомой тенью проскользнув мимо отцовских рук в твердые грубые руки своего жениха. – Сбежим же! Прямо сейчас сбежим!
– Я этого так не оставлю! – Старика затрясло от бессилия. – Я самого государя уведомлю! Не далее как через месяц здесь будет целая гвардейская рота!
– Пусть приходят, – спокойно рыкнул в ответ Павел. – Уверяю вас, ни меня, ни дочку вы в жизни больше не увидите. Пусть приходит хоть рота, хоть целый полк. Нас не найдут. А если найдут… – Он отстранился от девицы и чуть наклонился к уху ее отца, распространяя амбре со смесью пороха и псины. – Если найдут – им же хуже.
Целая буря бушевала в груди новоиспеченной невесты, когда Павел увозил ее прочь из города, в лес, в темноту. Новая жизнь смутно представлялась ей вольной, приятной и чрезвычайно увлекательной. Тогда она еще не понимала. Павел никогда не любил добычу. Павел любил только охоту.
Поначалу все шло неплохо. Имение Павла разительно отличалось от отчего дома, но была в нем и своеобразная грубоватая прелесть. К компании лихих людей, допускавших и крепкое словцо, и пьяные драки, привыкнуть было сложнее, но тоже возможно. А вот того, что произошло через месяц, она предвидеть никак не могла.
Шло обычное вечернее застолье. В тот день к ним присоединились несколько новых людей, и в их числе эта мерзкая девка. Она громко говорила, часто хохотала, запрокинув голову, и прикладывалась к кубку с вином. Было что-то первозданно-дикое в ее черных, немного косматых волосах, в пламени ее глаз, сверкавших в свете камина, как черные жемчужины. Конечно же, она не могла не заметить Павла. Конечно же, Павел не мог не заметить ее.
Юная хозяйская женушка не сразу поняла, чего от нее хотят. Неуверенно улыбаясь, она смотрела на мужа, ожидая, что тот вот-вот засмеется и обнимет ее как ни в чем не бывало, но тот с тяжелым нажимом повторил:
– Подлей вина гостье, подай лучший окорок и встань подле – может, еще понадобишься.
Прислуживать за столом какой-то девке? Скверная шутка. Но чтобы не гневить любимого, жена улыбнулась чуть шире.
– Непонятливая она у тебя! – насмешливо бросила девка и присвистнула на потеху толпе.
Впрочем, поднявшийся было за столом гогот быстро смолк. Постепенно смолкли и голоса вокруг. Все взгляды обратились на Павла. Тот с громким скрежетом отодвинул свой тяжелый стул и поднялся. По его каменному лицу нельзя было прочесть ни чувств, ни мыслей.
– Опозорить меня решила? Благородная, значит… – Он повернулся к жене и щелкнул костяшками на правой руке. – Ничего. Это поправимо.
И его жесткий кулак со всей дюжей силой впечатался ей в левый глаз.
Наказание длилось долго. Он бил ее в лицо, в живот, в голову – со страшной холодной равномерностью. Он говорил: забудь, какого ты рода. Забудь отца. Забудь балы. И имя свое забудь. Будешь делать, что я скажу. Скажу прислуживать за столом – будешь прислуживать за столом. Скажу утопиться в трясине – пойдешь и утопишься. И имя тебе отныне – Апрашка. Поняла, собака?
Она не сразу уловила момент, когда на нее прекратили сыпаться удары. Чьи-то сильные руки подняли ее за плечи, а лицо окатило холодной водой из ковша. Ребра болели, как не болело до сих пор ничто и никогда. Все лицо распухло и ощутимо пульсировало в такт учащенному сердцебиению. Левый глаз больше не видел, а ноги едва держали. И прежде чем она смогла хоть немного осознать произошедшее, в руки ей сунули холодный глиняный кувшин, а откуда-то сбоку самый прекрасный, самый любимый голос на свете скомандовал:
– Пошла!
День шел за днем, за месяцем месяц. Апрашка все крепче свыкалась со своим новым именем, с болью, унижением и бесконечной чередой новых обязанностей. Постепенно она и впрямь стала забывать свое старое имя. Да и как же иначе? Барин ведь ясно сказал: забудь. Нельзя ослушаться того, кто запросто может сломать любую твою кость и регулярно подтверждает это делом.
Он больше не притрагивался к ней, если не считать периодические побои «чтобы помнила». На что мне, говорил друзьям, кривая жена. И тем не менее со временем стало очевидно: Апрашка беременна.
Настоящим чудом было то, что мальчик родился в срок и здоровым. Павел после родов потерял к Апрашке интерес окончательно. Подходил лишь изредка – осмотреть с прищуром своего отпрыска, будто на предмет изъянов. Изъянов на вид не находилось, и он, неопределенно хмыкнув, отправлялся в третий-четвертый раз за день чистить свои пистолеты.
Для Апрашки же ребенок стал практически всем ее миром. Спешно закончив с чисткой печи или кормлением хозяйских псов и лошадей, она бежала на его громкий требовательный плач и, бывало, часами не могла оторвать от него любящего взгляда своего единственного глаза, пока не находилась для нее новая изнурительная работа.
Само собой, Павел видел это. Само собой, ему были безразличны пристрастия глупой, постаревшей за эти три года служанки. Но, само собой, не лишить ее единственной отдушины он не мог.