Черные сказки (сборник)

Впервые это произошло на очередном застолье – будто Апрашка мало боялась их до того дня. Пьяный Павел становился куда злее и, что еще хуже, непредсказуемее. В тот вечер, когда его мутный от выпитого взгляд упал на служанку, в нем заплясали уже знакомые ей страшные искры. Обычно в подобных случаях он ее бил. Но в этот раз…

– Неси! – приказал он заплетающимся языком. – Живее, неси мне наследника, дура!

У Апрашки похолодело в груди, но ослушаться она не решилась. Через минуту ее сын с интересом крутил по сторонам головой на барских руках. Павел поднялся, одной рукой удерживая на груди мальчика, а другой отвесил служанке звонкую пощечину. Орава, собравшаяся за большим столом, загоготала.

– А ну, Матвейка, стукни ее! – весело скомандовал Павел. – А ну, скажи: «Дура ты, Апрашка!»

– Туя паська! – радостно повторил мальчик и шлепнул ладошкой по плечу матери.

В тот момент ее мир рухнул. В тот момент она все поняла с предельной возможной ясностью. Она растила не сына, нет.

Она растила следующего барина.

– Брешешь, стерва… – хрипло выдохнул Матвей Палыч.

Его расширенные глаза с полопавшимися капиллярами рыскали по сморщенному, как лежалое яблоко, лицу. Рыскали в поисках хоть малейшего намека на ложь, но находили только безмерную усталость и безграничную – теперь он это видел – безусловную материнскую любовь.

– Не посмела бы, свет мой, батюшка, – тихо ответила Апрашка и продолжила свой рассказ.

Павел Пистоль во всех смыслах любил охоту. Само собой, он в любой момент мог взять добычу силой. Ее не спас бы даже нож, который она носила на перевязи за левым сапогом. Но ему не давал это сделать азарт. Она должна была попасть в его сети душой, а не только телом.

Несомненно, у них было что-то общее. В ее глазах нередко плясали почти такие же шальные искры, как у самого Павла. Апрашка видела, как барин любуется ее особой, лихой статью. В бессильной злости и ревности ее огрубевшие к тому времени руки сжимали кувшин, когда она подливала вино в мятый бронзовый кубок своей преемницы. А та на нее даже не смотрела. Кого волнует какая-то глупая кривая служанка?

Эта охота длилась несколько лет. Небольшая банда, к которой когда-то давно прибилась и эта мерзавка, уходила и пропадала, порой неделями, но, когда Апрашка уже начинала надеяться, что они не вернутся, девка появлялась вновь, как кошка у миски со сметаной. Павел точно знал, как угадать момент, чтобы спустить курок. И он не прогадал. Апрашка хорошо запомнила тот вечер, когда Павел увел свою добычу наверх, в спальню. Апрашка стояла под лестницей, вцепившись обеими огрубевшими руками в косяк. Из ее единственного глаза по щеке бежали скупые слезы. Слезы бессильной злобы.

На следующий день Павел закатил очередную пирушку. Может быть, пребывал в отличном настроении от завершения долгой охоты. А может, просто хотел поскорее окончательно присвоить себе трофей. Апрашка давно не пыталась угадывать, что происходит в его буйной голове. Только смотрела в пол и смиренно соглашалась с любыми приказами и наказаниями – ей казалось, что это делает их чуть менее суровыми.

Вот и она. Сидит по левую руку от Павла, пьет и хохочет с его людьми. Какое-то время он наблюдает, посмеиваясь. Затем ставит перед ней свой опустевший кубок и коротко приказывает:

– А ну, наполни!

Она смотрит на Павла. В ее глазах пьяные веселые искры. За столом вновь повисает тишина. Она склоняется над кубком и…

…плюет в него.

– Не серчайте, ваша светлость, дайте мне полчасика – будет вам полный кубок.

Две секунды проходят в оцепенении, а затем толпа взрывается хохотом. Лицо Павла темнеет, багровеет. В его глазах больше нет азартных искр. Теперь в них только вязкая тяжелая пустота. Он хватает недавнюю невесту за волосы, поднимается из-за стола и коротко бросает через плечо вновь притихшему сборищу:

– За мной!

У выхода в сени его взгляд падает на съежившуюся в тени Апрашку. Свободной рукой он до боли сжимает ее плечо и командует:

– Бери Матвейку! Идем на болото. Будет ему наука.

Матвейка болен. У него жар. Не далее как пару часов назад он вовсе метался в бреду. Но Апрашка слишком хорошо знает, что бывает, если ослушаться барина, – даже в обычном его настроении. Она не смеет. Дрожащими руками она подымает сонного мальчика с влажной от пота постели и торопливо ведет его следом. Нельзя гневить барина. Нет, никак нельзя.

Около получаса Павел тащит за волосы слабо упирающуюся девку. Она терпит, стиснув зубы. Ни звука не доносится из ее сжатых в ниточку губ. Молчит и процессия за ними. Никто не смеет проронить хоть слово. Никому больше не весело.

Но вот и омут. Павел швыряет дерзкую девицу на землю и мельком оглядывается.

– Матвей! А ну, иди сюда. Иди и смотри.

Матвейка отлипает от Апрашкиной руки и подходит на дрожащих ногах. Он послушно смотрит, во все глаза смотрит на черноволосую девку, хоть и не вполне понимает, где находится и что происходит. А та наконец поднимается на ноги между отцом и сыном. Плечи ее с вызовом расправляются, а лицо бесстрашно обращено к бывшему жениху.

– Смотри, Матвей, что бывает с теми, кто мне дерзит! – рычит Павел, с шорохом доставая что-то из-за пояса.

БАХ.

Внезапность и оглушительная громкость звука парализуют Матвея. С ужасом в широко открытых глазах он смотрит на то, что еще совсем недавно было дерзкой девицей. Теперь это нечто совсем другое. Неживое, он это чувствует. Из-под черных прядей, спадающих на плечи, торчат кровавые осколки черепа – жуткий искореженный клюв. Шаг в его сторону. Еще шаг – спиной вперед, на негнущихся ногах. Последний звук, страшный горловой клекот, и она падает прямо на мальчика.

После короткого барского распоряжения труп торопливо оттаскивают. Кто-то кричит: «Камни, найдите камни! В омут ее!» Матвейка лежит без движения – только хрипит едва слышно. Его глаза закатились к небу, но неба мальчик явно не видит. Апрашка, охнув от тяжести, поднимает его на руки, губами трогает лоб. Горячий. Соленый. Пот, смешанный с чужой кровью.

Через несколько часов Матвейка вздрагивает и рывком подымается в своей постели. Апрашка вздрагивает в ответ – только что задремала над молодым барином.

– Чего ты, свет мой, батюшка, вскочил? Ложись, тебе почивать нужно…

– Апрашка… – Взгляд мальчика направлен прямо перед собой, но он будто не видит склонившуюся над ним служанку. На лбу его снова выступил пот. Его бьет озноб. – Кто это был, Апрашка? Там, на болоте?

Глупая кривая служанка тяжело и прерывисто вздыхает. Одной рукой она мягко укладывает Матвейку на пропитавшуюся потом подушку. Другая с силой сжимает треснутую глиняную кружку. Ее взгляд затуманивается, обращается внутрь, а в ее голосе вдруг звучит небывалая прежде ядовитая желчь:

– Кикимора, батюшка. То была кикимора болотная.

– Кикимора… – повторяет за ней Матвей. Слышно, что он не вполне понимает, что говорит. – Что за кикимора?

– Страшная то тварь, батюшка. – Апрашкины руки продолжают до дрожи сжимать кружку. Костяшки на них побелели от напряжения. – Куда ни придет, с ней все горе и беды. Целый мир может отравить. Все может погрузить в трясину. Одни беды от нее, батюшка. Страшные беды.

– А где же она живет? А что она… Что она ест? – Молодой барин хлюпает носом и со стоном отворачивается к стене.

– В омуте живет, свет мой, батюшка… – отвечает служанка. По ее не мытому много дней лицу снова бегут слезы, оставляя светлые дорожки. – А ест, поди, нечистоты с помоями – все, что только есть у людей негодного.

– Нечистоты… – бормочет Матвейка, ворочаясь. – Помои… Омут… Нечи… Апрашка… Кто это… Что это было, там, на болоте?..

– Кикимора… – шепчет служанка. Кружка в ее руке не выдерживает давления и раскалывается вдоль старой трещины. На Апрашкин подол выплескивается студеная колодезная вода, разбавленная жиденькой алой кровью из свежего пореза. – Кикимора то была, свет мой, батюшка. Страшная тварь… страшная…