Страница 29 из 82
Но всему на свете приходит конец. С наступлением первых холодных дождей жизнь Кебара омрачилась. Он все реже выбирался на болото, все дольше задерживался во дворе Мартина Кувалды. А когда наступили зимние холода и земля побелела от снега, Кебар вовсе перестал навещать свое гнездо, где поселились вороны да воробьи: теплый угол в хлеву Мартина Кувалды стал его домом… С наступлением сумерек куры взлетали на балки хлева, а две жирные утки и несколько сварливых гусынь умащивались на сухой соломе возле Кебара. На дворе страшно завывала вьюга, ветер срывал с крыши заледенелый снег. Ах, как томительно долги были морозные декабрьские ночи! Время от времени Кебар открывал потемневшие от горя глаза и, устремив неподвижный взгляд во тьму, предавался воспоминаниям о дивных июльских ночах в гнезде на высоком дубе, под большим шатром звездного неба, о болоте, где с утра до вечера суетились бекасы и дикие утки, где он, горделиво выгнув шею, бесшумно вышагивал по поросшим травой кочкам, осторожно пробирался сквозь заросли камыша и тростника, окуная свой длинный клюв в затянутые зеленой ряской озерца.
В памяти мелькали рассказы Бану о дивной стране вечной весны, перед ним оживало его прошлое, и сердце аиста щемило от жалости, что все это теперь безвозвратно утеряно. И Косру, и Бану, и оба его уже ставшие взрослыми брата давным-давно в солнечных краях, а он горемычный… Никакими словами, даже хитросплетенными речами совы Мувы, не передать все горе и печаль, выпавшие на долю Кебара в эту суровую зиму! Теплые стены хлева были надежной защитой от леденящего ветра, и пищи хватало на всех с избытком, но страшная мука, точно ледяной ком, легла на сердце Кебара.
Порой выдавались ясные дни, и Кебар взлетал на крышу дома погреться на солнышке. Ослепленный его лучами, он вглядывался в синеющую даль небес, откуда в один прекрасный день должны были появиться аисты. И тогда… Мечта о новой, счастливой жизни порождала в сердце Кебара светлую надежду, и он терпеливо сносил все невзгоды.
Черный аист за зиму исхудал, перья его потускнели, потеряли свой прежний блеск, от былого щеголеватого красавца-аиста не осталось и следа. Перемена была столь разительна, что сова Мува, увидев его однажды весенней лунной ночью на крыше дома Мартина, не поверила собственным глазам.
— Невероятно! — воскликнула она и по старой привычке повторять одно и то же пустилась в нескончаемые рассуждения о том, как недолговечно все земное и как бестолково устроен мир. Но Кебар не был намерен, как раньше, выслушивать россказни Мувы, прервав ее тары-бары, он пожаловался ей, как тяжело ему жилось зимой.
Мува слушала жалобы Кебара равнодушно, втайне уверенная в том, что тревожиться из-за преходящих земных благ смешно и глупо. Но ей было жаль своего давнишнего приятеля, чей ослепленный гордыней ум был чужд вечных истин, свет которых давно озарил душу верной последовательницы вещего Кебела. Не найдя чем утешить черного аиста, она похвалила его за терпение и сказала, что ласточки уже прилетели, а это значит, скоро весна. Дескать, лед на болоте уже растаял, птицы защебетали в зазеленевших полях, не сегодня-завтра надо ждать возвращения аистов…
Не было вести радостнее этой для исстрадавшейся души Кебара! Скоро вернутся аисты! О, на этот раз Мува говорила чистую правду. Но откуда же взялся этот гневный пламень в глазах Кебара, отчего он весь дрожит, охваченный тревожным предчувствием и страхом? Никакими словами не описать муки, постигшие Кебара с прилетом аистов. Огромные стаи белых птиц предлинными вереницами прилетели из далеких жарких стран и расселились по всей округе по эту и по ту сторону снежных гор. Воротились и родичи Кебара, но он теперь был для них чужим и по-прежнему жил одиноко: они сторонились и избегали его. Кебар издалека наблюдал, как Косру, Бану и его братья, ставшие взрослыми, красивыми аистами, опускались в гнездо, как они пролетали над полем, и не находил в себе смелости приблизиться к ним. Ведь от Мувы он знал, как мстительны и жестоки его соплеменники.
Бродя среди тростников и болотных трав, Кебар нередко встречал молодых аистов, которые выслушивали его печальные рассказы с сочувствием и с добродушной неискушенностью советовали повиниться и попросить прощения у родителей.
Ободренный словами участия, Кебар решил улучить удобную минуту и подойти поближе к своим горделивым братьям, но это было не так-то просто. Спросите у больных дроздов, которые знают все на свете, и они подтвердят: Бану знать не хотела Кебара, опозорившего ее старость. А когда Кебару все же удалось поведать братьям свою печальную историю, к его огорчению, они не разделили его горя.
Так и прожил черный аист все лето чужим среди своих, но он ни разу не покинул болота и глаз не казал на двор Мартина Кувалды, он был уверен, что уже никогда не вернется туда. Он не хуже сварливых цапель охотился на водяных змей, пиявок и лягушек, и часто делил добычу с другими болотными птицами. И летал Кебар искусно, он взмывал так высоко и так стремительно, что мог бы потягаться с самыми выносливыми аистами. Привольная жизнь на болоте вернула его крыльям утраченный блеск, черный аист снова превратился в гордую красивую птицу.
В конце июля на Белое поле со всех сторон слетелись аисты. Они готовились тронуться в дальний путь — так повелось с незапамятных времен и так будет всегда… Когда мудрый Сеавей взбирался на высокий замшелый камень и, распустив крылья и вытянув шею, начинал щелкать клювом, аисты все до одного умолкали, и на поле воцарялась тишина. Но на этот раз даже старый, всеми уважаемый Сеавей был бессилен унять разгалдевшихся птиц. Аисты галдели так громко, их гам разносился так далеко, что все птицы от длинноногой цапли до крошки-колибри оставили свои занятия и стали слушать, о чем они спорят. Аисты же обсуждали участь своих больных собратьев. Оробевший Кебар покорно ждал их решения…
Старый Косру поднялся на камень и встал рядом с Сеавеем. Отец Кебара славился своей ученостью: когда-то в дни своей молодости ему удалось прочесть древние египетские письмена, где повествуется о славе и мудрости фараонов… Не один аист опускался на громады египетских пирамид, но кто из них прочел, о чем говорится в древних папирусах? Вот почему каждому из аистов, прилетевших сюда в этот солнечный июльский день, было любопытно услышать речь мудрого Косру.
А слова Косру были поистине удивительны, полны мудрости и величия. Он описал жизнь Кебара, его постыдную жизнь на дворе Мартина Кувалды, где он позорно позволил себя приручить, рассказал о постигших сына бедах и его запоздалом раскаянии. С холодней жестокостью старый аист проклял своего сына, опозорившего честное имя отца страхом смерти.
— Нет аиста, — говорил Косру, и его голос был слышен по ту сторону безмолвной долины, — нет аиста, который бы страшился смерти. Я не вижу среди вас ни одного, кто бы не презирал смерти. Глаза мои и моя память мне не лгут, — правду я говорю, о мои гордые братья?
Точно обагренные кровью копья, тысячи клювов уставились в небо и издали звуки, подобные грохоту барабанов, — торжественной победной песней славили они бесстрашие аистов. А Косру говорил о священном праве аистов убивать своих собратьев, которые из-за болезней или ран не смогут одолеть трудного пути и упадут на землю, как гнилые плоды с дерева, качаемого ветром. То, что другие недалекие птицы называют жестокостью, Косру прославлял как высшую добродетель аистов. Разве жестоко убивать змей и рыб, живущих в воде, душить греющихся на солнце ужей? Косру требовал казнить тех, кто не достоин жить. А его сын Кебар достоин смерти вдвойне, его вина больше, чем вина больных и слабых…
Так говорил Косру, отец Кебара, и все аисты выразили шумное одобрение и согласие с его мудрой речью. Но не успели аисты переступить с одной ноги на другую, как раздался голос Бану, и белые птицы вновь затаили дыхание. На поросший зеленым мохом камень, с которого сошел Косру, поднялась мать Кебара. Не глядя в сторону сына, она сказала:
— Тридцать дней и тридцать ночей я согревала яйцо, из которого вылупился он, а сейчас я бросаю ему в лицо свое материнское проклятие. Но прошу вас, не убивайте его! Дайте ему возможность прозябать и эту зиму на дворе Мартина Кувалды с курами да гусями. Ему не дадут помереть от голода, но он умрет с горя. Так мой горемычный Кебар будет наказан за свой грех, о гордые аисты!