Страница 28 из 82
Черный аист проворно прокладывал себе дорогу в камышах, его прежнее беспокойство сменилось радостью: они не заклевали его насмерть, он жив и будет жить на свете, наслаждаясь его красотой и совершенством. Тревоги утра заставили его позабыть о голоде, и весь остаток знойного дня — с полудня до вечера — он занимался ловлей мелких рыбешек и насекомых. Дрозды и ласточки, видя, что он охотится на такую мелочь, долго злословили, называя его бестолковой птицей. Даже у цапель, которые не помнили, чтобы аист оставался на болоте один, не нашлось для него доброго слова, они беспощадно бранили его, зло тараторя на своем языке.
Только после заката солнца сытый и довольный Кебар воротился в свое гнездо на отдых. Но ни небо с его алмазными звездами, ни затихающие поля, откуда долетал свежий аромат цветов, уже не навевали на него чувства радости и покоя, как в прежние дни. Он смежал веки, но печальные мысли об улетевших собратьях мешали ему уснуть, он открывал глаза и вновь и вновь всматривался в сумрачную даль, туда, где прошедшим знойным днем скрылась аистиная стая.
Он думал о том, что эти гордые, вольные птицы летят и сейчас, не зная отдыха, сквозь таинственную беспредельность звездной ночи, оставляя позади темные поля, тонувшие во мгле горные вершины. Перед ними расстилается море с белыми гребнями волн, а за ним, далеко-далеко лежат берега обетованной земли. Они пролетят над ним, неутомимые, как ветер, и быстрые, как молния, и достигнут берегов, как это делали не раз их деды и отцы. А он, малодушный аист, остался здесь со своими думами и, верно, еще пожалеет о том, что не нашел в себе мужества умереть, раз уж он не достоин жить.
Глухой шум старого дуба, мелькающие в поле ночные тени, будили у Кебара смертельную тревогу, одиночество пугало его. И тут он вспомнил о Муве и, призывая ее, так громко защелкал клювом, что воробьи, прикорнувшие в гуще ветвей, услышав сквозь сон имя ненавистной совы, задрожали от испуга.
— Мува! Мува! — в смятении повторял черный аист, неотрывно глядя в дупло старой сухой вербы на том берегу речки. Мува прилетела к нему сердитая, с головой, затуманенной горькими мыслями о бесцельной жизни. Надо сказать, что нежданная беда — кончина мудрейшего из филинов, всеведущего Кебела, потрясла Муву, сова стала еще суевернее. Любой воробей знал, что Мува, эта старая колдунья, по ночам созывает к себе в дупло на совет злых духов из опустевших домов да болотных русалок и своими чарами губит души малых пташек. Случившееся несчастье развеяло проблески светлых мыслей Мувы, повергло ее душу в непроглядный мрак. Все чаще размышляла она о смерти и загробной жизни, пыталась прочесть по звездам, что сулит ей день грядущий, покрытый мраком неизвестности. Заклинания, которые Мува и ее помощники вампиры бормотали, сидя в дупле, укрепили в ней веру в то, что она не рождена для земной суеты.
Все это не мешало Муве, как и прежде, поедать несмышленых птенцов. Но боязнь, что злые духи могут ей навредить, заставляла хищницу действовать с опаской, и беззащитным жертвам чаще удавалось спастись от ее когтей и спрятаться в густой листве, где сова, неуклюже перепрыгивавшая с ветки на ветку, не могла их настичь.
Удивленная призывными криками аиста, Мува расправила крылья, словно хотела убедиться, что это не сон. «Нынче воробьи целый день чирикали о том, что аисты улетели в теплые края. Выходит, это враки!» — подумала сова и полетела к дубу. Трижды облетев его вершину, чтоб развеять злые чары, она опустилась в аистиное гнездо, своими глазами убедившись, что в нем сидит Кебар.
Молодой аист поведал ей свою печаль, ничего не утаив. Рассказал ей об аистах, убитых сородичами, о том, как пугают его неизвестность и мрак, — все выложил начистоту в смутной надежде облегчить душу. А Мува, глубокомысленно слушая его бессвязные речи, в который уже раз убеждалась, что аисты понапрасну отравляют себе жизнь пустыми тревогами, и что нет на свете птиц мудрее сов и филинов.
— Поздно жаловаться, — неторопливо роняя горькие слова, принялась поучать аиста Мува. — Что прошло, того не вернешь. Послушай меня, я много чего повидала на своем веку. Да, аисты с незапамятных времен на исходе лета подаются в чужие края. Эка невидаль! Бекасы и журавли, и даже ласточки поступают так же, не то все они тут померли бы с голоду зимой. В холода, когда земля покрыта снегом, трудно приходится даже воробьям и воронам. Реки и болота скованы льдом, зимой там даже мухи не поймать, — вот и бегут аисты отсюда еще до того, как созреют каштаны. А тебе-то что? Будь уверен, во дворе Мартина Кувалды ты найдешь зимой и кров, и корм.
Слова Мувы были исполнены пламенной веры, и в глазах Кебара зажглись искорки радостной надежды.
— Не больно много ума и силы воли надобно иметь, чтоб улететь в дальние страны. А какая другая птица, кроме меня, может, забившись в дупло гнилой вербы, ночи напролет предаваться раздумьям о несовершенстве мира, уноситься мыслями в прошлое и будущее? Целых восемь лет прожила я в своем дупле одна как перст, — вот и смекай, сколько горя мне пришлось хлебнуть! Бывают ночи, когда не видно ни зги, только ветер свищет в чистом поле, срывая шары перекати-поля, ломает ветви деревьев и воет, будто по покойнику. На небе нигде ни звездочки, тучи цепляются за верхушки деревьев, а дождь льет как из ведра, словно хочет затопить все вокруг, смыть с лица земли. Ливень хлещет все сильнее, вода заливает дупло, а ты сидишь одна-одинешенька, боишься нос высунуть наружу и думаешь: «Ну к чему эта буря, этот ливень? Почему это мир не устроен так, чтобы жить было отрадно и покойно?» Эх, Кебар, знал бы ты, сколько разных других мыслей теснится тогда у меня в голове! Ночи не хватит, чтоб пересказать тебе.
— Не надо, — жалобно простонал Кебар, — мне так грустно! Я не стану тебя слушать…
— Вы только гляньте на него! — сердилась Мува. — А что если б аисты растерзали твое тело на болоте и твое красивое оперенье обагрилось кровью? Аисты улетели, но разве свет на них клином сошелся! Ведь ни одна звездочка не дрогнула в небе, ни один листок не упал с дуба. Мир очень стар, множество аистов улетало за моря, родилось и умерло на его веку…
— Это старая песня, — робко промолвил Кебар, — я слышал ее не раз. — Он помолчал, глядя на далекий горизонт, и с жаром воскликнул: — Эх, если бы я знал дорогу в жаркие страны. Все аисты знают ее, все побывали там, а я… я никогда не увижу их!
— Глупая птица! — гневно вскричала Мува. — Уж не мечтаешь ли ты один добраться до жарких стран? Ты, жалкий аист, не летавший дальше своего болота… Смех да и только! Ты боишься, что здесь умрешь с тоски? Ничего подобного. Во дворе Мартина Кувалды ты переживешь зиму, не зная забот. А весной, когда растает лед на болоте и на деревьях оживут почки, аисты вернутся в наши края и тогда уж, коли тебе такая охота, подавайся с ними в чужедальние края. Я бы не прожила там и дня. Зачем они мне?
И, постучав своим тупым клювом о край гнезда в знак того, что она окончила сбою мудрую речь, Мува полетела в село выискивать мышей на чердаках домов, охотиться на малых пугливых пташек. А Кебар остался в гнезде под высоким звездным небосводом один и еще долго-долго, пока его не осенил крылом сон, уносился мыслями следом за родной стаей. А во сне ему пригрезилась волшебная солнечная страна, он гордо, вольно носился с тысячами своих соплеменников над переливающимися яркими красками равнинами, жил и упивался радостью всего сущего на земле.
Наутро солнце выплыло в мантии из огненно-багряных облаков, погасив последнюю звезду в небесах, и земля озарилась светлой радостью. Пелена молочно-белого тумана, устилавшая поля и болота, медленно поднималась вверх, тая на солнце, здесь и там из тумана выплывали зеленые вершины холмов, точно островки в безбрежной морской шири.
Быстрее, чем туман под лучами утреннего солнца, развеялись ночные страхи Кебара. Шли день за днем. Он свыкся с новой жизнью, одиночество больше не мучило его, как вначале. Жизнь на болоте была невыразимо прекрасна, часы охоты проносились незаметно, а когда начинали сгущаться тени, Кебар улетал в свое гнездо.