Страница 12 из 82
Село, где жил Велико, лежало километрах в четырех от усадьбы, ближе к городу. Когда Васил осадил лошадей у ворот, Велико слез с телеги и, придерживая гармонику одной рукой, достал часы.
— Вот это скорость! — сказал он, глянув на них. — Как на поезде. Ну и кони!
Айя стояла как вкопанная с высоко поднятой головой. Вороная кобылка потянулась к ней и, как раньше, легонько коснулась ее морды губами.
С того дня обеих кобылок стали держать в отдельной конюшне, никуда не выпуская. Там их кормили и поили. Так велел ветеринар. Айя с трудом привыкала к затворнической жизни. Она натягивала повод, поворачивала голову то в одну, то в другую сторону, косила глазом на дверь, за которой, на воле, светило солнышко. Она так сильно скашивала полыхающие огнем глаза, что были видны красные пленки в углах глаз. Вороная кобылка переносила неволю терпеливо, но когда Айя начинала метаться, она тоже беспокойно прядала ушами и стояла понуро, не притрагиваясь к еде.
Иногда дядя Митуш заставал Айю лежащей. Она почти ничего не ела, стала вялой, ленивой, часто ложилась. Дяде Митушу случалось видеть, как обе кобылки, тесно прижавшись, чесали друг дружку зубами. Дядя Митуш с обливающимся кровью сердцем останавливался в дверях. Он видел в этом проявление нежности и дружелюбия.
Как-то раз дядя Митуш, несмотря на строгий запрет, выпустил Айю из конюшни, Работникам, которые оказались поблизости, было наказано ее поймать, но они только сумели загнать ее на гумно, — на то самое гумно, куда она была выпущена вместе с сестрой в первый день их появления в усадьбе. Напрасный труд! Айя изловчилась, взмахнула хвостом и легко, как косуля, перелетела через высокую каменную ограду. Удивленные работники вскрикнули от восхищения, а она с развевающейся гривой, распустив по ветру хвост, умчалась в чистое поле. Некоторое время был слышен топот ее копыт, а потом все стихло.
Когда безудержный бег утомил ее до потерн сил, Айя по собственной воле вернулась и остановилась у конюшни. Ноздри ее ходили ходуном, она громко всхрапнула, будто испустила вздох, и замерла. Не глядя на дядю Митуша, она позволила взять себя за повод.
Прошло довольно много времени. Ветеринарный врач, объезжая свой участок, предложил сделать последний опыт. Васил купил у цыган тощего осла, и ветеринар впрыснул ему кровь, взятую у кобыл.
— Выживет осел, — сказал он, — значит, кобылки здоровы. А если умрет, значит больны сапом. Придется их пристрелить. Другого выхода нет.
Осла заперли в овечий загон. А ночь выдалась холодная, дождливая. Наутро глядят: осел лежит мертвый. Васил потерял последнюю надежду. И все же ему не верилось, что такие красивые, сильные животные могут умереть. «Как может умереть Айя?..» — думал он.
Оставалось только подписать нужные бумаги. И вот как-то утром, скорее, чем надеялись, приехал ветеринарный фельдшер и с ним жандарм. Васил куда-то скрылся. Тяжелую обязанность вынужден был взять на себя дядя Митуш. Сам не свой, вошел он в конюшню и дрожащими руками стал отвязывать повод. Хотел первой отвязать вороную кобылку, но по ошибке отвязал Айю и вывел ее на длинной веревке из конюшни.
Айя сначала не проявила ни малейшего оживления. Она стояла, подняв голову, и смотрела в поле. Потом два-три раза глубоко втянула воздух, громко фыркнула, будто освобождаясь от какой-то тяжести, и стала скакать и резвиться, как малое дитя.
— Эх! Ну же, Айя! Ну! — покрикивал дядя Митуш, чувствуя, как глаза у него наполняются слезами.
Вместе с фельдшером и жандармом (жандарм снял карабин с плеча и нес его в руке) он повел Айю к оврагу, находящемуся недалеко от усадьбы. Айя продолжала резвиться. Вскоре из оврага донеслись один за другим два выстрела.
Не прошло и получаса, как Васил увидел, что дядя Митуш торопливо направляется к усадьбе, что-то громко крича, сердито размахивая руками.
— Ну, что? — спросил Васил.
— Что, что… Зря погубили лошадь. Ничем она не была больна. Здоровехонька. Фельдшер сделал вскрытие, а горло чистое. Совершенно здорова. А, да я так и думал…
Оказалось, осел подох не от заразы, а от простуды. Он был хилый, а ночь выдалась холодная, шел дождь пополам со снегом.
Вороная кобылка спаслась от смерти. Долго после гибели Айи она вдруг временами переставала есть и, держа в зубах клочок сена, к чему-то прислушивалась, а ее черные блестящие глаза, казалось, готовы были выскочить из орбит. Года за два она сильно изменилась: покрупнела, раздалась в кости. Два лета кряду она приносила по жеребенку, похожему на нее. А третий жеребенок оказался совсем другим. Хотя остальные жеребята тоже были рыжими, с тонкими как у косуль ножками, но дядя Митуш сразу увидел, что этот жеребенок похож на Айю и обрадовался. Он был такой же игривый и жизнерадостный, как Айя. И вороная кобылка ходила за ним по пятам, как когда-то за Айей, исполненная нежности, материнской ласки и печали.
Перевод Д. Горбова.
К СВОИМ…
Отужинав, дядя Митуш, Аго и Марин расположились на ночлег меж двух скирд, в закутке. Весь день они трудились под грохот молотилки, в зное и клубах пыли. Их лица, волосы, ресницы были запорошены серой поло́вой — ни дать ни взять арапы, — воспаленные глаза смотрят исступленно, губы сомкнуты. К вечеру установилась такая тишь, свежесть и прохлада, что хоть и всех сморила усталость, никто не спал — им было любо отдохнуть, поговорить о том, о сем, послушать друг друга.
— Ребята, укрывайтесь получше, ночью роса выпадет, похолодает, — сказал дядя Митуш. — Я по звездам сужу, вон сколько их высыпало, ишь как мигают…
— Звезда упала, — заметил Марш. — Видать, помер кто-то…
Сбоку зашуршала солома, раздался басовитый, гортанный смешок Аго.
— Помер!.. Много ты знаешь… Вздор все это!.. Небылицы!
— Не дури, Аго! — одернул его дядя Митуш. — И что ты за человек такой… Помалкивай лучше… Не знаю, ребятки, может, и впрямь кто помер — звезды знай себе падают и падают. В сербскую войну дождем сыпались, так ведь и народу-то сколько полегло… Как погляжу на звезды, такие, признаться, мысли меня одолевают, что… Днем трудится человек, перед глазами у него другое, а вот как свечереет… Вон сколько звезд, видимо-невидимо. И кто их там зажег? Что там такое? Зачем они?
— Ученые сказывают, будто и на звездах люди есть, — вставил Марин.
Аго опять заворочался, зашуршал соломой.
— Черта с два знают твои ученые! — огрызнулся он.
— Вот я и говорю, — невозмутимо продолжал дядюшка Митуш, — думы одолевают человека по вечерам. Все допытываешься: а мы-то куда денемся? Что нам уготовано? Почто камень лежит себе тысячи лет, а у человека век такой короткий? Вопрошаешь, а сам глядишь на небо. И чудится, будто кто смотрит на тебя оттуда и молчит. Чудеса да и только…
Помолчали. Немного погодя опять раздался голос дяди Митуша:
— Вот и решил я проведать родное село. В живых там у меня никого не осталось, одни могилы. Помяну покойничков, свечку поставлю — небось полегчает. Непременно подамся. Аккурат в понедельник и тронусь…
— А? Что ты сказал? — сонно переспрашивает Марин и тут же опять засыпает. Аго и тот похрапывает. Дядя Митуш зябко кутается, не отводя глаз от звездного неба.
С некоторых пор в усадьбе только и разговоров было, что о намерении дяди Митуша побывать в родном селе. Уже не впервые он собирался, да все откладывал. Васил же и вовсе не верил, что дядя Митуш отлучится из усадьбы, где ему, видно, придется век вековать…
Дядя Митуш появился в усадьбе, можно сказать, еще молодым. Было известно, что он похоронил двоих детей, а затем и жену. Люди не раз видели, как он выходил из своей каморки с опухшими, покрасневшими глазами — не то с перепою, не то от слез… Поговаривали, будто у него на душе был какой-то грех перед женой и детьми, потому, мол, и пьет… Но хозяевам мало дела до того, что у батрака на душе, главное — был бы работник совестливый.