Страница 13 из 82
Со временем душевные раны дяди Митуша зарубцевались, он стал тихим, сговорчивым, работал, не покладая рук, а большего от него и не требовалось.
Настал понедельник, а дядя Митуш никуда не уехал.
— Да ты глянь, необмолоченных снопов почти не осталось, — уговаривал его Васил. — Скоро кончим, можем и без тебя управиться. Поезжай…
Но дядя Митуш нашел новый предлог: негоже, мол, являться в родное село в старой одежде. По такому случаю был приглашен из Сарнено сельский портной Петр Джумалиев. Он расположился в каморке Дяди Митуша и принялся за дело.
Дядя Митуш воспрянул духом — не столько из-за прибытия портного, сколько из-за тоге, что удалось отложить поездку. Днем работал на току, не уступая молодым, и был чернее всех от пыли. Вечерами они с Марином и Аго лежали в облюбованном закутке между двух скирд, глядели на звезды, разговаривали.
Как-то до их ушей донеслось громкое похрустыванье: один из волов подобрался к снопам и лакомился колосьями. Аго вскочил и, громко ругаясь, прогнал его прочь. Послышались два-три глухих удара.
— Зачем скотину бьешь? — строго спросил дядя Митуш у Аго, когда тот вернулся. — Скотину бить — все едино, что на дитя малое руку подымать. Ты ее поучи, несмышленую, а бить не смей. Живая душа ведь! Ты не сомневайся, все-то она разумеет, только говорить не может. В том-то и вся ее беда: ударишь — молчит, занедужит — молчит, на убой погонишь — молчит. Нет ее мукам ни конца, ни края.
— А чего он к колосьям подобрался? Щипал бы себе траву, — оправдывался Аго.
— Экий ты! Велика беда… Говорю, жалеть животное надо…
Дядя Митуш помолчал. На темно-синем глубоком небе мерцали звезды.
— В наших краях, — вел дальше речь дядя Митуш, — волов ангелами называют. Ни одна наша молодуха волу дорогу не перейдет, непременно выждет, пока он пройдет мимо. А коли случится хворь нападает на вола и приходится его прирезать, то мяса его никто и в рот не берет.
— Подай-ка сюда мясцо это, — отозвался Аго, — таких колбас наделаю, каких ты сроду не едал…
— Эх, Аго, Аго… Да ведь они нам ровно братья родные! Как мы работают, как мы помирают… Так-то оно, брат…
Портной давно сшил новую одежду, но дядя Митуш так никуда и не поехал: погода, мол, плохая, вот распогодится, тогда можно и ехать… А тут и впрямь зарядили дожди, мешали людям молоть. Дядя Митуш оживился. Все наказывал, что делать, когда он уедет, как за скотиной присматривать.
Как-то во время дождя дядя Митуш с Аго сидели под навесом у амбара. Тут от хозяйского дома подошел Васил, мрачный, темнее тучи. Он всегда был хмурый, когда из-за непогоды приходилось временно прекращать работы.
Неподалеку от амбара, на лужайке, лежала большая продолговатая плита, там она валялась уже месяцев шесть, с тех пор, как на том месте работники чинили лестницу.
— Чего не уберете этот камень? — сказал Васил. — Сколько раз говорил? Долго он будет глаза мозолить!?
Сдвинуть с места эту плиту было под силу четверым, но дядя Митуш не стерпел обиды. Вдвоем с Аго они поднатужились и, тяжело дыша, с трудом дотащили плиту до амбара. Подложили под нее с двух краев камни и получилось что-то вроде скамейки. На эту каменную скамью и уселся дядя Митуш дух перевести.
А наутро он занемог. На третий день ему стало совсем худо. В усадьбе говорили, что он простыл, оттого что посидел разгоряченный на холодном камне. Добросердечная Галунка заботилась о больном как о родном отце. Уложила его в постель, укутала, развела огонь в очаге. Частенько забегала проведать старика, приносила ему поесть.
— Не стоит утруждать себя, — говорил ей дядя Митуш. — И так пройдет. Говорят, будто я простыл оттого, что на камне холодном посидел. В летнюю пору камень теплый. Не от камня это, а так, видно, мне писано было. Ничего, пройдет…
И он, как это уже не раз случалось, заговорил о том, что, как только выздоровеет, съездит в родное село. И день назначил.
А дождь все лил. Похолодало. Волов пришлось загнать в хлев. Не успел Аго привязать их, как вдруг на пороге своей каморки показался дядя Митуш — бледный, ровно мертвец, с ввалившимися глазами. Он шел, пошатываясь, будто пьяный, и негромко охал.
Не сказав Аго ни слова, он, как во сне, подошел к одному из волов и дрожащей рукой ощупал веревку, словно проверял, надежно ли тот привязан, потом потрепал вола по лбу, провел ладонью по глазам:
— Балан… Балан, — бормотал об. — Это ты, Балан? Ешь, ешь…
А потом прошел в стойло Комура.
— Комур, раскрасавец ты мой… Ты ли это?..
Аго то и дело подносил ладонь к лицу. Марин еле сдерживал слезы.
Обойдя еще двух-трех волов, дядя Митуш совсем выбился из сил. Его трясло. Он окинул взглядом остальных волов, что-то шепча бледными губами. И когда повернулся к Аго и Марину, по его широко открытым, смотревшим в одну точку глазам было видно, что думает он о чем-то очень важном:
— Пора мне, ребятки. Пора…
Вошедшая Галунка глянула на дядюшку Митуша с испугом.
Она подхватила его под мышки и повела в каморку.
— Господи! — воскликнула она. — Дядя Митуш, что ты делаешь? Зачем встал? Тебе нельзя, ты ведь больной!
— Пора мне! Пора… — доносился его совсем ослабевший голос.
Через три дня дяди Митуша не стало. Случилось так — об этом долго потом толковали в усадьбе, — что он умер в тот день, который назначил для отъезда в родное село. Его обрядили в новую одежду, сшитую Петром Джумалиевым. Галунка горько плакала. Кладбища при усадьбе не было, и потому пришлось хоронить его в Сарнено.
Гроб поставили на повозку, привязали веревками. В упряжке шли Балан и Чивга, самые сильные и красивые волы — белые, круторогие. К рогам привязали белые платки. Спокойно глядя перед собой большими черными глазами, волы ступали неторопливо, с достоинством. По одну сторону ярма шел Аго, по другую — Марин. Не было нужды погонять волов, они, казалось, заведомо знали, что делают, куда держат путь.
В повозке, запряженной парой серых лошадей, сидели Васил с Галункой, Василена и Велико. В прогалины облаков проглядывало солнце. Вокруг простиралось широкое поле. Повозки двигались медленно. Галунка безутешно плакала.
Перевод Н. Казариновой.
ДИКАРКА
Белый гусак — белый с исподу, от клюва до хвоста, с пепельно-серыми мазками на спине и крыльях, — стоит под акацией, неподалеку от каменного корыта с водой для птицы, от которого течет по земле ручеек. Гусак не двигается с места, дремлет на одной ноге, выгнув назад длинную, похожую на веревку шею, его оранжевый клюв спрятан в перьях на спине птицы. Время от времени гусак подгибает вторую ногу и, выгнув шею вперед, словно лебедь, зарывает клюв в распушенные перья на груди и задремывает опять. Синеватая пленка заволакивает его глаза, словно тень.
Солнце уже стоит высоко. Припекает. Впервые выдался такой жаркий весенний денек — все вокруг зеленеет, все цветет, а воздух паркий, душный. Только возле акации перед хозяйским домом, где расположился гусак, лежит круг густой тени, там довольно прохладно. За чертой этого круга — жарища. Одни куры купаются в пыли, другие — среди них и пестрый петух с белым хохолком, — сгрудились в тенечке под каменной оградой, разбрелись по двору, по саду, вышли на лужок. Бегают по траве, гоняются за кузнечиками; их куцые черные хвосты мелькают в траве.
По двору скользит чья-то тень. «Крр-крр» — раздумчиво-снисходительно подает голос петух, поглядывая одним глазом на небо. Он спокоен, но куры, что купаются в пыли, вскакивают, а те, что разгуливают по лужку, испуганно кудахча и взмахивая крыльями, спасаются бегством. Но переполох быстро унимается: большая птица, что парит над двором, вовсе не орел, а аист. Вот он, сложив крылья и выпростав длинные ноги, садится в гнездо. Аист пощелкивает клювом, и эти звуки напоминают удары била. Гусак, больше из любопытства наблюдавший одним глазом за тем, что делается в небе, поджимает вторую ногу и вновь погружается в дрему.